– Моя фамилия Вольф.

– Я понимаю. Хотя ты же знаешь, что означает твоя фамилия, да? Ну ладно... За что же ты избил товарища?

– Пусть не обзывается, – глядя в пол, буркнул Вольф. Ему было неприятно это говорить: вроде как сам ябедничает.

Елизавета Григорьевна устало вздохнула.

– Опять волком? Или придумал какую-нибудь другую кличку?

– У меня нет клички.

– Да ну? Странно. Тогда я вообще ничего не понимаю.

Елизавета Григорьевна поднялась из-за стола, заложив руки за спину, прошлась по кабинету. На синем лацкане ярко выделялся красный флажок.

– За что же ты ударил одноклассника?

– Он мне свастику нарисовал. И обзывал по-всякому... Немцем, фрицем, волком...

– Вот видишь! Почему же ты говоришь, что у тебя нет клички?

Вольф упрямо мотнул головой.

– Нет. Кличка – это когда навсегда, когда не нужно имя. Когда все признают. И сам, и остальные...

– Например? – директриса остановилась, полуобернувшись.

– Гитлер. Сталин...

Он хотел продолжить ряд примеров, но осекся – вместо третьего слова явственно прозвучало многоточие.

Елизавета Григорьевна нахмурилась. Проявлять прозорливость не хотелось, и вообще разговор получался какой-то скользкий – на всякий случай лучше выдержать паузу подольше, кто знает, как можно будет истолковать любые слова, сказанные сразу же, сейчас.

Размышляя, она прошлась – от окна к двери и обратно. Нет, это не просто оговорка. Это позиция. Вот он какой ряд выстроил, вот на кого руку поднял! Этак и до идеологической диверсии недалеко... Недаром в райкоме постоянно напоминают о бдительности, да и куратор из органов предупреждает каждый раз... Придется звонить и в райком, и Александру Ивановичу...

– Ты это сам придумал или кто-то научил? – Голос директрисы был ледяным. – Тут пахнет антисоветчиной. Ни один советский пионер до такого бы не додумался!

– А что я такого сказал? – мальчик испугался. Слово «антисоветчина» иногда проскальзывало в разговорах отца с дядей Иваном. И он понимал, что за ним кроется нечто ужасное и опасное для семьи.

– Ты знаешь, что ты сказал. И знаешь, чего не сказал! А я теперь знаю, о чем ты думаешь! Мало того, что избиваешь учеников, срываешь уроки, так ты еще держишь фигу в кармане, смеешься над нашими ценностями! Ты помнишь про Гитлера, а надо помнить о Кларе Цеткин и Розе Люксембург! И... И...

Елизавета Григорьевна запнулась. Она хотела еще назвать немецкого коммуниста Тельмана, но забыла, как его звали, а без имени получалось слишком фамильярно. От этой неловкости она разозлилась по-настоящему.

– Убирайся, я не хочу тебя видеть! Завтра же пусть отец придет в школу!

* * *

В классе уже никого не оказалось. На парте Вольфа одиноко валялся выпотрошенный и перевернутый портфель. По проходу веером разбросаны книжки и тетрадки. На каждой обложке нарисована свастика. Синими и фиолетовыми чернилами. Шерстобитову кто-то помогал.

Володя тяжело вздохнул и стал собирать опоганенные учебники и тетради. Больше всего ему хотелось выбросить их в мусорник. Но приходилось, отряхивая смятые листы от оранжевой мастики, складывать все обратно в портфель. Он знал, что резинкой стереть эти позорные знаки не удастся. Поэтому достал ручку и стал обводить их квадратом – получались окошки, какие он рисовал на домиках еще до школы, совсем маленьким. И вспомнил, как отец учил его рисовать окна побольше:

– Вроде дом как дом, а похож на тюрьму, не жалей света!

Теперь такими окошками изрисовано все – и книги, и тетради, и листы ватмана, и стены подъезда рядом с квартирой. Их ничем не сотрешь. А если сотрешь – появятся новые. Десятки, сотни окон. Но свет сквозь них не проникает, наоборот – вязко продавливается мрачная и плотная чернота, наполняющая душу отчаянием. Наверное, дядя Иван прав – лучше жить там, где ты такой же, как все вокруг. Тогда никто не поставит тебе позорное клеймо!

Он вышел на школьный двор. Дул холодный осенний ветер. Домой идти не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Даже жить. Он чувствовал, что попал в невидимую, но клейкую и очень прочную паутину, придающую его словам совершенно другой, очень опасный смысл. Он запутался в ней, выпачкался липкой грязью, и отмыться невозможно... Выход один – побежать по крутому спуску к Дону и прыгнуть с длинного причала в быструю серую воду... А лучше – с высокого моста, тогда точно не выплывешь...

В поредевших кустах, за гипсовым памятником пионерам-героям, кучковались незнакомые пацаны.

– Кончайте, дураки, пойдем в овраг за школу! Говорю – она сама вспыхнет! Без всяких спичек!

– Чо ты тулишь? – один из компании явно работал под блатного: развязные дерганые движения, косой, спадающий на глаза чубчик, наглый вызывающий тон. – Марганец, кислота... Туфта все это. Если не зажечь, ничего и не будет... Ну-ка, дай сюда!

– Кончай, говорю!

Резко размахнувшись, чубатый бросил бутылку прямо в памятник. Раздался звон стекла, гулко хлопнуло, вырываясь на свободу, пламя.

– Атас! – ломая кусты, пацаны бросились врассыпную. Вязкая, чадно горящая жидкость стекала по выкрошенному бетону, растекалась по асфальту, а огонь, набирая силу, с шумом рвался ввысь. Черными клубами валил густой, удушливый дым. Треща, загорелись сложенные грудой высохшие венки. Павлик Морозов и Валя Котик оказались в костре, как жертвы инквизиции на публичном аутодафе.

Володя огляделся по сторонам – двор был пуст, лишь вдали сидели на скамейке несколько девчонок. Напряженный взгляд выхватил истрепанную мешковину на мусорном баке, Вольф схватил ее и бросился к пожару.

– Вот вам! Вот вам! Вот вам! – он остервенело лупил по пламени, а может быть, по собачьей морде Псин Псиныча, продувной физиономии Коли Шерстобитова, ледяной отчужденности Елизаветы Григорьевны, по нестираемым свастикам, по невидимой липкой паутине, по стене отчуждения, отделяющей его от сверстников...

Жар обжигал лицо, дым выедал глаза и черным горьким комом забивал горло, летящие во все стороны искры прожгли рукава куртки, брызги горящего бензина больно обожгли руки. Огненные струйки обтекали ботинки.

– Вот вам! Вот вам! Вот вам! – ничего не видя и задыхаясь, Володя махал тряпкой, не боясь смерти, напротив – желая погибнуть, чтобы тем самым доказать всем, что никакой он не фашист, не ганс и не волк, а самый обычный советский пионер, такой же, как все.

– Ты что, пацан! Назад, сгоришь! – Сильные руки выдернули его из огня. Главное было уже сделано: сбитые с постамента венки догорали на асфальте – сухие цветы скручивались и корежились вокруг проволочного каркаса. Пионеры-герои остались невредимыми, только белые гипсовые ноги слегка закоптились. Мешковина в руках горела, и Володя отбросил ее в бессильно всхлипывающее внизу пламя. – Ты что, с ума сошел? – это кричал Фарид, дворник. – У тебя же ботинки горят! Так и на тот свет попасть недолго!