Иногда окунался он в дрему, иногда проваливался в сон. Просыпался и снова глаза закрывал. В какой-то момент так жарко ему во сне стало, что приснилось, будто они вдвоем с Виталиной под одеялом лежат. И ее горячее тело Сергеича, уже почти проснувшегося, перегревает и на любовь настраивает. И вот во сне настроился он на любовь и даже на бок, лицом к жене повернулся. Обнять ее захотел да прижаться. Руку к ней протянул и снова проснулся. И тут то ли во сне, то ли на самом деле слезы на его закрытых глазах выступили. Может, от боли воспоминаний, может, от жалости к себе, которая только так во сне и могла проявиться. За пределами сна, в своей явной жизни повода жалеть себя он не видел. Все у него было в порядке и под контролем. Ну если и не все, то почти все!

А в другой раз, уже во время послеобеденное, после того, как чаю с медом выпил и снова лег, приснилось ему, что он на ульях спит. На шести своих ульях, в лежанку составленных.

И во время сна показалось ему, что не один на один он со своими пчелами! Показалось, что рядом кто-то еще есть. Он во сне глаза открыл, голову приподнял. А вокруг красота! Деревья зеленые ветвями с солнцем играют, над головой антоновки висят налитые. Глянул в другую сторону, а там на раскладном рыбацком кресле бывший их губернатор сидит и книжку читает, и посмеивается, будто сама книжка его смешит. Заметил губернатор, что пчеловод глаза открыл. Оторвал взгляд от книги. Кивнул приветливо. Понял тогда Сергеич, что гость тоже хочет на пчелах полежать. Поднялся, тонкий матрац поправил. Двух охранников губернатора чуть в сторонке под сливой заприметил. Стоят себе молча, в спину хозяину смотрят.

– Ой, извините, – заговорил Сергеич во сне важному гостю. – Я и не услышал, как вы подошли!

– Да чего там? – пожал плечами гость, и улыбка тяжелая-тяжелая, почти в килограмм веса, на большом его лице появилась. – Можешь еще полежать, если хочешь!

– Нет, что вы! – засуетился Сергеич. – Я сейчас, в дом за простынкой чистой!

Сонный, слушая в голове еще жужжание пчел, словно на магнитную пленку записанное, в дом сбегал.

Губернатор свои туфли удивительные снял и аккуратно носками острыми перламутровыми возле ступеньки-табуреточки на травке поставил. Уселся осторожно на средний улей. Развернулся, ноги на лежанку забрасывая. На спину улегся. Перед тем как глаза закрыть, усмехнулся, заметив, что пчеловод снова в изумлении на его туфли пялится.

Может из-за того, что сон этот особенно летним и теплым оказался, задержался в нем Сергеич на дольше, чем в других снах. Даже дольше пробыл он в этом сне, чем в том, в котором жаркая жена Виталина рядом под одеялом лежала.

А к вечеру, когда голод его с кровати поднял, ощутил Сергеич себя заново собранным и смазанным, как отремонтированный на совесть механизм. И даже вермишель без масла и разнообразия, а только с солью, съел он с аппетитом и почти с удовольствием. Радовался он, конечно, не столько вкусу еды, сколько вернувшейся в тело бодрости и особенно тому, как легко ему жевалось. Ведь в чем нездоровье прежде всего проявляется? В том, что человеку челюстями работать не хочется! Теперь же, после сна, хотелось Сергеичу всего: и есть, и чай пить, и еще пару ведер угля на ночь со двора принести. Но уголь в ведрах еще не закончился. А слишком много угля в комнате – тоже не очень хорошая штука, ведь каждая вещь со своей пылью приходит! А угольная пыль – одна из самых вредных. Это ж она Сергеича инвалидом сделала. Но это так, по медицинским бумагам и по документам пенсионного фонда. А бумаги медицинские ему докторша из поликлиники шахтоуправления выписала. Он ей трехлитровку меда в подарок принес. Она улыбнулась тогда, сказала «ну и ладно!» и сделала его хронически больным. А был ли он таким больным? Бог его знает! Да, кашель иногда до слез в глазах его мучил, а иногда исчезал на месяц-другой. Вот и сейчас угольная пыль, поднимавшаяся при пересыпании топлива в буржуйку, Сергеичу не докучала.

Наутро, после кружки горячего чаю, с Пашкиным биноклем в руках вышел Сергеич бодро на край огорода. Поводил биноклем по зимнему полю. Все бело, только белизна местами разная. Да и полосы продавленные на снежной корке заметил – его собственный след. Но даже по собственному следу не смог он глазами схороненного под снежными корками мертвеца отыскать.

Теперь уже успокоился Сергеич так, как человек, потерявший причину для долгого беспокойства. Ну, наверное, так успокаивается муж, что за смертельно больной женой год или два ухаживал и, наконец, похоронил ее, отмучившуюся и его отмучившую.

На небе тусклое солнце светило, словно сквозь тонкую пленку верхнего мороженого воздуха, сквозь ту полупрозрачную серость, что обычно зимой на небе голубизну от глаз человеческих прячет.

Прошел Сергеич через двор мимо сарая-гаража и пчелиного сарая-зимовника. И мимо дома прошел да через калитку на свою улицу выбрался. На улицу Ленина. Посмотрел в сторону церкви и кладбища. Раньше бы его взгляд в купол церкви уперся. А потом, по мере приближения, поднималась бы церковь перед идущим к ней своими деревянными стенами, в божественный синий цвет окрашенными. Но «раньше» – это не «теперь»!

Зашагал он в к церкви, которой больше не было. Зашагал по уличной грунтовке, что когда-то и камнями укрепили, и угольной осыпью ровняли. Не хуже асфальта она летом была. Да и сейчас из-за полного отсутствия дорожного движения не украшала ее привычная зимняя колея из смерзшегося снега. Легко шагалось Сергеичу. Очень легко.

Шел он по улице, как ее хозяин, думая о том, что одна-единственная машина этой половины села у него в гараже стоит и лучших времен ждет. А когда они наступят, эти времена, то по зимней дороге так вот легко не походишь! Тогда придется по обочине, к заборам прижимаясь, идти. А колею «Жигулям» да «Волгам» уступить. Да еще грузовичку с желтым кузовом-фургоном и синей надписью на нем: «Укрпошта», для которого колея узковатой будет, поэтому поедет он по дороге как бы на одну сторону наклонившись.

И вот шел Сергеич по улице, собственные шаги слушая, и неожиданно беспокойство ощутил. Остановился, причину беспокойства понять пытаясь. Тишина этим утром совершенно мирной была. Даже не верилось. И сейчас, когда ноги слушать ее не мешали, убедился еще раз Сергеич, что никаких, даже самых далеких шумов войны в ней нет. Над головой ворона пролетела и так близко крылья ее хлопнули, что пчеловод голову в плечи на мгновение втянул.

А потом, проводив птицу взглядом, улыбнулся Сергеич и дальше в сторону церкви пошел. Вспомнил зимнее синее пальто Виталины, вспомнил ее коричневые кожаные сапоги. Вспомнил серый пуховый платок, оренбургский. Платок он ей подарил. Соседка Вера в Россию ездила к сестре и всегда товар для домашней мелкой торговли привозила. И платки оренбургские тоже. Виталина его носила, но только в Малой Староградовке. А когда зимой к себе в Винницу ехала, оставляла его дома! Видно, не были там, в Виннице, оренбургские платки в моде.

Вспомнилось Сергеичу, как в первую их совместную зиму к ней племянник приезжал с семьей – женой и дочерью. И как они, напившись иностранного портвейна, племянником в качестве подарка привезенного, пошли на край огорода с санками и спускались на них по полю до самого нижнего излома земли. Падали, смеялись, перекрикивались. С трудом наверх поднимались, санки за собой тащили. И снова вниз летели. Уклон вроде бы и не крутой, но все при теле, даже дочка племянника – тоже не крошка. И потому санки поначалу вниз скользили медленно, но потом скорость набирали такую, что в ушах ветер свистел!