— Капитан Блай? — переспросил Картер, удивленно подняв брови. — Ну и ну, мне только этого не хватало. Слава богу, на дворе — двадцатое столетие, вот и все, что можно сказать. Сам я не сторонник старой школы кораблевождения — с бочками рома и купанием с райны под киль. Делай свою работу и получай за это деньги — вот мой девиз. Не больше и не меньше. Капитан Блай! — повторил он тише. — Первый раз слышу такое.

— Все, — сказал цирюльник, закончив стрижку и отступив на шаг, чтобы полюбоваться своим творением. — Ну как? Быстро и без лишних вопросов.

Картер кивнул и встал, сунув на выходе пару монет в руку Дюпюи и с любопытством погладив затылок, — непривычно было ощупывать обнажившийся, слегка шишковатый череп. Ветер, дувший на палубе, холодил голову, и Картер нетерпеливо пробормотал себе под нос:

— Боже ж ты мой!

Оглядевшись, старпом понял: в ближайшие сутки нужно приложить все старания к тому, чтобы разобраться в устройстве судна, — меньше всего ему хотелось бы заблудиться на обходе. Корабль спроектировали по образцу «Зелоса» и «Онтарио» — однотипных судов, на которых он служил, — но этот пароход был немного современнее тех, и многие архитектурные курьезы, использовавшиеся в их конструкции, ко времени строительства «Монтроза» устранили. Судно было более передовым и в технологическом отношении: на нем впервые установили телеграфную машину Маркони,[3]позволявшую поддерживать связь с сушей и получать оттуда сообщения.

Обычно Картер инстинктивно отыскивал дорогу на палубу с закрытыми глазами — по раскачиванию корпуса и запаху моря. За несколько лет он отточил свои чувства до такой степени, что единственным его штурманом выступал головной мозг. Но что-то в этом судне заставило его призадуматься. Блестящие деревянные части контрастировали с темными коридорами, а скрип всего судна, казалось, настолько притупил его сообразительность, что он перестал верить в собственные способности.

Наконец, миновав палубу первого класса, он увидел вдалеке трап и спускающийся луч света, который должен был вывести его обратно на главную палубу. К старпому направлялся мужчина лет под пятьдесят, а прямо за ним шел, очевидно, какой-то подросток. Мгновенно Картер вспомнил, что у него на голове нет фуражки, — она даже не спрятана скромно подмышку, как наказывал Кендалл, — и закусил губу. Старпом решил вернуться в свою каюту и немедленно ее надеть.

— Добрый день, господа. — Он остановился в коридоре, чтобы поздороваться с двумя пассажирами: старший казался немного раздосадованным тем, что к нему обратились. — Ну что, готовы в плаванию?

— Да, спасибо, — ответил мистер Робинсон, увидев в нескольких футах дверь кабины А4 — святого Грааля, до которого, похоже, нельзя было добраться, не поговорив вначале с половиной христианского мира.

— Билли Картер, старпом капитана «Монтроза», — представился офицер, кивнув. — Если возникнут какие-нибудь трудности или вопросы — смело обращайтесь ко мне или к моим подчиненным. Хороший денек для плавания, — добавил он любезно. — Море совершенно спокойное.

— Я как раз собирался прилечь, — сказал мистер Робинсон, протискиваясь мимо него. — Простите, но…

— Ничего страшного, сэр, — подхватил Картер, уступая ему дорогу. — Немного укачало? Не беспокойтесь. Скоро привыкнете. Все привыкают. А вы как, молодой человек? Плавали раньше?

— Один раз, — ответил Эдмунд. — Короткое путешествие. Никогда не отравлялся в такое долгое плавание.

— В вашем возрасте я уже провел в море два или три года. Жить без него не мог. Но в самом начале тоже страшно тошнило, так что не переживайте. Пройдет.

— Надеюсь, я поправлюсь, — сказал Эдмунд, чувствуя, что к нему относятся немного покровительственно.

— Вот именно.

Мистер Робинсон повернул ключ в замке и вошел в каюту, закрыв на мгновение глаза, — ему стало легче от покоя и тишины, которые, казалось, там царили. Он обернулся, готовый при необходимости резко позвать Эдмунда, но моряк уже скрылся из виду, а молодой спутник вошел в каюту.

— Наконец-то… — в изнеможении произнес мистер Робинсон. — Такое чувство, будто все на борту норовят с нами заговорить. Пассажиры на палубе. Этот моряк.

— Это старпом, — сухо сказал Эдмунд, выглянув в коридор, а затем закрыл за собой дверь. — Он оказал нам честь.

Мистер Робинсон раздраженно фыркнул:

— Чушь.

Он снял шляпу и повесил на стенной крючок. Глядя в маленький иллюминатор на морскую гладь, почувствовал, что головная боль усилилась. Легко помассировал виски и закрыл глаза, напрягшись и занервничав. Но, к счастью, сзади подошел Эдмунд и обхватил его руками за грудь, прижавшись всем телом. Мистер Робинсон с благодарностью обернулся.

— Тебе тяжело? — Он слегка отстранился и посмотрел на элегантный костюм мальчика, который они вчера купили в Антверпене. — Считаешь, я ставлю тебя в глупое положение?

— Напротив. — Опустив руки, Эдмунд слегка расстегнул жакетку, ослабив тугой поясок. — На самом деле мне это даже нравится. Выдавать себя за другого — так романтично.

— Только не для меня. Думаешь, нам удалось убежать?

— Тебе нужно расслабиться. — Эдмунд расстегнул сюртук мистера Робинсона и уронил его на пол. — Все будет хорошо. Я в этом не сомневаюсь.

Он подался вперед, и губы их сомкнулись — вначале нежно, а затем сильнее, тела крепко прижались друг к другу и неуклюже повалились на нижнюю койку.

— Только ты, — шептал мистер Робинсон между поцелуями; от безудержной страсти у него перехватывало дыхание и темнело в глазах. — Только ты.

Когда мистер Джозайя Криппен и его жена Долорес приехали в церковь Святого Распятия в Энн-Арборе, штат Мичиган, на венчание своего сына Сэмюэла с его троюродной сестрой Джезебел Кверк, оба родителя были в совершенно разном настроении. Джозайя всю церемонию улыбался, поскольку был пьян в стельку, а Долорес так сильно сжимала губы, что те занемели: мысль о том, что драгоценный отпрыск посвящал себя не ей, а другой женщине, вызывала у матери возмущение. Она хотела, чтобы сын почитал и боготворил ее, но неведомо для себя добилась лишь того, что он стал презирать ее за холодность. Тем не менее в своей молодой жене Сэмюэл обрел прекрасную любящую подругу, и в течение года Джезебел родила ему сына, которого назвали Хоули Харви Криппен.

Год между венчанием и рождением первенца был единственным счастливым периодом совместной жизни Криппенов: когда Джезебел забеременела, ее характер полностью изменился, она отказалась от прежней любви к увеселениям и стала вести пуританский образ жизни. Если раньше ей нравилось ходить с Сэмюэлом на танцы, теперь она полагала, что подобные вечеринки неприличны и способствуют распущенности. Если раньше она приглашала своих соседей Теннетов перекинуться вечерком в карты, то теперь считала подобные развлечения аморальными и порвала отношения с этой совершенно безобидной четой. Хотя прежде Джезебел Криппен никогда не проявляла нравственного рвения, беременность подарила ей не только отпрыска, но и нового близкого друга — Иисуса. И Ему не нравилось, когда Джезебел веселилась.