Вернемся в 1941 год. Из Югославии нас на поезде перевезли в Польшу. В конце июня после однодневного пешего марша для меня, девятнадцатилетнего, началась война. Я участвовал в боях под Уманью и Винницей. Моя четвертая горная дивизия и первая горная дивизия тогда взяли в плен 25 000 русских солдат. Бои продолжались, но больше всего запомнились дневные марши по сорок километров на жаре. Я могу даже вспомнить, как часто я открывал мою полевую флягу и смотрел, не осталась ли там капля воды. Мы шли в направлении Ростова, перешли Дон по большому понтонному мосту. Прошли через Батайск. Я написал книгу, основанную на моих дневниковых записях и письмах, и вот что я записал в тот момент в своем дневнике: «Я молодой человек, прохожу мимо, по меньшей мере, 20–25 мертвых немецких солдат, которые погибли при взятии Батайска и переправе через реку». Я участвовал в боях в предгорьях Кавказа. Я очень хорошо помню один день, был тяжелый бой. С обеих сторон, и с русской, и с немецкой, было очень много раненых и убитых. В трех метрах от меня пал мой товарищ, убитый русским снайпером выстрелом в голову. Много лет спустя после войны я поехал в Айштадт, это между Мюнхеном и Нюрнбергом. Пошел осмотреть местный собор. В нем я разговорился с церковным служителем, который убирал и расставлял цветы. Он спросил, в какой части я воевал. Я сказал, что в четвертой горной дивизии. Он сказал, что его сын тоже там служил в 9-й роте 2-го батальона 13-го полка. Моя рота! Я спросил фамилию. Он назвал. Тогда я ему сказал: «Господин Тюрнер, ваш сын, Алоиз, пал 2 августа 1942 года рядом со мной». Это был отец моего товарища, убитого русским снайпером.

Потом начались бои на Большом Кавказе. Мы, четвертая горная дивизия, взяли несколько перевалов и шли дальше с севера на юг, вниз-вверх, вниз-вверх. Через некоторое время нашу дивизию сняли с высокогорья и отправили в лесной Кавказ, недалеко от Черного моря. Чем дальше мы шли на юг, тем хуже было снабжение. Один раз мы шли через тоннель длиной 1200 метров, в котором стоял поезд с нефтяными цистернами. Когда мы вышли из тоннеля, то увидели русских пленных. Они жарили мертвую лошадь, я думаю, что эта лошадь была мертва уже много дней, но был такой голод, что они ели это мясо. Если были раненые, то иногда случалось так, что они попадали в лазарет только через два дня после ранения. Случалось, что русские пленные и немецкие солдаты, вместе, до 8 человек, несли раненого в лазарет – двух и даже четырех человек в горах было недостаточно.

21 августа 1942 года мне исполнилось 20 лет, у меня был день рождения. В этот день было облачно, но потом облака разошлись, и я увидел Эльбрус, по крайней мере, я думаю, что это был Эльбрус. И в этот же день, 21 августа 1942 года, немецкая сторона водрузила флаги на Эльбрусе, государственный флаг и флаг горных егерей. В Германии по радио было объявлено, что это великая победа, но великой победой это не было, потому что уже тогда было ясно, что Сталинград падет. В октябре 1942 года, после 18 месяцев в армии, я в первый раз получил отпуск и поехал домой в Мюнхен. Когда я вернулся в часть, в ноябре 1942 года, то узнал, что у горы Семашхо, между Туапсе и Сухуми, дивизия понесла большие потери. Это была «Гора Судьбы» четвертой горной дивизии. В роте были очень большие потери среди моих друзей.

В конце января 1943 года мы узнали, что пришел приказ об отступлении. Во время отступления ночью я и еще несколько товарищей ночевали в одном доме. Мы спали на полу и услышали, как в соседней комнате звонит телефон нашего связиста. Мы услышали, как он повторил в трубку приказ: рано утром все население, и мужчины, и женщины, должны покинуть населенный пункт. Их забирали на земляные работы, копать противотанковые рвы. Я до сих пор помню одну фразу из тех, которые наш связист повторял в трубку: «С женщинами обращаться гуманно». Я это рассказываю для того, чтобы вы увидели, как немцы обычно, по крайней мере горные дивизии, относились к гражданскому населению.

Мы были в очень многих маленьких русских домах в деревнях и селах, в городах меньше, и всегда встречали дружески настроенных по отношению к нам русских. Семьи давали нам масло, яйца, воду – то, что у них было. В обмен мы давали сигареты и шоколад. В моей дивизии я никогда не слышал о жестоком обращении с гражданскими, изнасилованиях или о чем-то таком. Я должен добавить, что простой солдат, каким я был, который сидит в окопе, он видит только то, что происходит в 100 метрах направо и налево от его окопа. Что происходит там, дальше, он не видит, он просто исполняет свой долг. Я с чистой совестью могу сказать, что в моей роте и в моей дивизии о жестоком обращении, особенно с женщинами, не могло быть и речи.

Недалеко от Крымской, на Голубой линии, я заболел сыпным тифом. Меня перевезли в Краков. Несколько недель я лежал в госпитале. После выздоровления я был отправлен в роту отпускников в горном санатории, на Вальхен-озере. После отдыха, из Гармиша, я с маршевой ротой вернулся на фронт. Мои товарищи все время отступали, каждый день, каждый день отступление. Так что я встретил их на Днестре, недалеко от Кишинева. Несколько недель мы стояли на позиции. Там я получил телеграмму, что дом моих родителей разрушен во время бомбардировки. Мой отец был управдомом в детском приюте. Там же он и жил в комнате наверху. Этот дом был полностью разрушен. Командир роты разрешил мне позвонить и дал мне 12 дней отпуска. Я приехал в Мюнхен и за 12 дней в воронке от авиабомбы, 6 метров в ширину и 3 метра в глубину, мы с отцом построили хижину в 24 квадратных метра. Дерево и остальные материалы брали из разрушенных домов. Я вернулся обратно в Россию, четыре года был в плену, вернулся, а мои родители так и жили в этом бункере.

По возвращении из отпуска в Кишиневе я отметился у коменданта района. Он мне дал талоны на ужин и завтрак и квартиру, чтобы переночевать, и сказал, что завтра в 14.00 я еду на поезде обратно, из Кишинева в Вену, потому что моя дивизия уже в венгерских Карпатах. На следующий день на поезде я проехал 250 километров и в десять вечера был в в Плоешти. На станции к нам подошел машинист поезда, немец, и сказал, что сегодня вечером русские прорвались у Кишинева. Мне крупно повезло, что я только что оттуда уехал. В венгерских Карпатах мы постоянно меняли позиции, все время отступали, и вышли в Словакию, потом в Чехию. Там я попал в русский плен. Три дня мы шли из Дойче-брод. На эти три дня нам выдали буханку хлеба и банку тушенки на 10 человек. На полпути в Брюнн я увидел, что из окна маленького домика нам машет женщина. Я подбежал к ней, и она дала мне пакет. Я поблагодарил ее и сразу побежал обратно, чтобы не потерять своих товарищей. В пакете была картофельная мука, из которой мы приготовили отличный ужин. В Брюнне нас погрузили в товарный вагон. На рассвете меня разбудил товарищ: «Загер, смотри, куда мы едем». В щели вагона мы видели, как восходит солнце – мы ехали прямо на восток. Приехали в Кишинев. В лагере пробыл два года. Мне повезло, примерно половину из этих двух лет я работал переплетчиком. Это было очень неплохо, особенно зимой. У меня до сих пор есть письмо от товарища, молодого венца, написанное им моим родителям. Он голодал, и мы в нашей комнате иногда давали ему суп и хлеб, зимой одолжили ему шаль, перчатки и теплый пояс. Он написал благодарственное письмо моим родителям, в котором обещал часто за них и за меня молиться. В Кишиневе, на Пасху, был обычный рабочий день, я стоял с тележкой и лопатой, грузил картошку возле забора. К забору подбежала русская женщина средних лет. Она просунула под забором пакет и сказала что-то по-русски. Я не понял, что она сказала, товарищи в лагере мне потом объяснили, что она сказала: «Hristos voskres, Hristos voistinu voskres». В пакете был хлеб, яйца, мясо, еще что-то. Так мы втроем или вчетвером получили наш пасхальный обед. Это тоже невозможно забыть. Потом, после двух лет в Кишиневе, меня перевели в Сталино. Там большую часть времени я проработал в шахте. В июне 1949 года я вернулся домой.