– Были советские листовки?

– Да, их очень много с самолетов сбрасывали. Поднимать их не запрещалось, но они на нас не действовали. В них печатали, сколько пленных в Сталинграде взяли и так далее. Одну листовку я запомнил, она была очень рафинированной. Это было в начале осени 1941 года, в наступлении. Я ее нашел в кустах. На одной стороне была картинка с немецким солдатом, Сталиным и крестом, а на второй стороне было стихотворение, я его до сих пор помню: «Воздух сыр на востоке, / Будет холоднее и еще сырее, / Железные кресты ржавеют, / Деревья растут высоко». Очень выразительно. Дальше там были обычные инструкции по перебеганию. Я подумал: «Ну эти ребята эстеты». Пехота ни русская, ни немецкая на листовки не реагировала – это пропаганда, это нас не интересует.

– На русской стороне фронта были какие-то звуковые установки, музыку передавали, какие-то речи?

– Да, конечно! У Синявино ночью прилетел самолет с громкоговорителем. И закричал: «Немецкие пехотинцы, почему вы такие грустные, у вас что, мармелад закончился? Приходите к нам в Ленинград, там кровати с белыми простынями и красивые бабы». Мы смеялись до смерти! Видите, прошло 70 лет, а я до сих пор это помню.

– Вы думали, что переживете войну?

– Нет, я так не думал. Я думал, что однажды меня достанут. После того как меня семь раз ранили, я думал, что будет еще точное попадание. Но на фронте на это не обращают внимания. Если постоянно об этом думать, то либо сойдешь с ума, либо сбежишь. Солдат на фронте знает, что каждый день, каждую минуту, каждую секунду он может погибнуть. Если постоянно об этом думать, то не выживешь.

– Вы воевали в болотах, на холоде, а могли бы быть во Франции, Италии. Вы воспринимали это как наказание?

– Нет, нет. Просто было так. Но мы были очень, очень недовольны, что мы, будучи плохо оснащенными, должны были выдавать результат. Вот это злило. Когда начинаешь такую кампанию, как можно быть неготовым к тому, что придет зима?! Россия огромная страна, они, сверху, могли бы сообразить, что просто перебежать ее не получится. Такую страну, как Франция, можно перебежать и оккупировать, такую страну, как Россия, так занять нельзя. В дневниках Гальдера в июле 1940 года, когда война во Франции еще не была закончена, есть запись: «Глаза фюрера устремлены на восток». Я установил, что тогда два очень одаренных офицера Генерального штаба получили приказ Гитлера разработать план кампании против России. Это был генерал Маркс, начальник штаба 18-й армии, которая тогда была в Польше, и генерал фон Зоденштерн, который был командующим группой армий. Эти офицеры очень быстро установили, что при нападении на Россию надо как минимум захватить Москву, потому что из Москвы, как из центра паутины, тянутся нити во все стороны. То есть основной удар должен быть в центре, а что делать с флангами? Вот и получился сильный Центральный фронт и расходящиеся фланги. А между ними две дыры – Великие Луки и Холм на севере между группой армий «Центр» и «Север» и в Гомеле между группой армий «Центр» и группой «Юг». Две незаполняемые дыры. Они еще Урал хотели занять?! Какого размера были бы тогда эти дыры? В целом так делать было нельзя. Офицеры это абсолютно ясно сказали. Тогда решили, что Красная Армия будет уничтожена в больших котлах у границы, и в этом случае мы сможем занять территорию. Это почти удалось, но только почти. Сила немецкой армии уже зимой 1941 года была решительно подорвана. Немецкая армия проиграла войну в России уже зимой 41-го года. В 1942 году, после того как мы в какой-то мере восстановили силы, мы уже не могли наступать на всех фронтах. Только на юге, на другие направления уже не хватало сил.

– Русские ветераны говорят, что немцы после 1943 года стали «не те».

– Ну да, я бы сказал, что в 1943 году немецкая армия уже потеряла свое ядро, ранеными и убитыми. Истощение становилось все больше. Длительные отступления на всех фронтах, не только в России, но и в Италии, давали понять, что они ни к чему хорошему не приведут. Но армия не могла закончить войну. Закончить войну должно было политическое руководство. А если оно не хочет, говорит, что надо воевать до конца, армия должна воевать до конца. Армия могла сделать только то, что она попробовала сделать 20 июля 1944 года. Попробовать сделать государственный переворот. Не получилось.

– Как изменилась ситуация в армии после 20 июля? Насколько мы знаем, был введен институт идеологического контроля?

– Да, да. Были введены так называемые национал-социалистические руководящие офицеры, никто не хотел становиться на эту должность, а те, кого назначали, ничего не делали. У нас в полку тоже одного назначили. Я от него вообще ни одного слова не слышал. В офицерском корпусе армии национал-социалистическая идеология была не очень распространена. Да, мы боролись всеми возможными средствами с этим чертовым Версальским договором, который Германию мучил, поставил страну на колени. Гитлер его поборол и воссоздал армию, но политическое влияние национал-социализма в армии было очень небольшим. Армия сказала: «Мы сохраняем нашу честь и нашу военную силу на поле боя, но политикой мы не занимаемся». Армия при Гитлере в выборах не участвовала – мы в целом были абсолютно вне политики. Перед войной в армии было очень много людей, которые были не согласны с политическим руководством, но их подавили. С другой стороны, много политически активных людей, когда их призвали в армию, ушли из политики. Это идет еще со времен фон Секта, сформировавшего рейхсвер в Веймарской республике, – армия должна быть вне политики. Мы так были воспитаны. Подумайте, основная масса офицеров, которая вела нас в бой, от командира моего полка до командиров батальонов включительно, была офицерами Первой мировой войны. Конечно, они были счастливы, что Гитлером армия была воссоздана, освобождена из рабства. Это было чудо, как армия возродилась за четыре года, с 1935-го по 1939-й.

– На начало 1941 года вермахт считался лучшей армией в мире.

– Да, считался. Мы уж так прямо не думали, но чувствовали себя хорошо, конечно.

– И почему вы в конечном итоге проиграли?

– Потому что блоха укусить слона может, а убить нет. Германия слишком маленькая. Армия была в порядке, мы могли защитить Германию от нападения «нормального» врага, мы гордились своим оружием, без вопросов. Даже в России, где части были сильны, храбры, мы были уверены в своих силах, правда эта уверенность была безосновательна, но была. Но на длинном промежутке времени сил было слишком мало.

– Вы слышали о приказе о комиссарах?

– Да. Наш командир первого корпуса фон Бот, старый кайзеровский офицер, сказал: «Этот приказ я дальше не передаю». И нам этот приказ не зачитывали. У нас солдаты солдат не расстреливали. Мы друг против друга воюем, но не убиваем. Я вообще ни одного комиссара за всю войну ни разу не видел. Русских офицеров много видел, но комиссаров никогда. Зимой 1944-го из-под Луги остатки нашей дивизии, разбитой под Гатчиной, повезли в Эстонию. Там нас должны были пополнить. Через пару дней мы получили приказ взять остров Пийрисаар на Гдовским озере. Мы его захватили ночной атакой по льду. Русские части бежали. Одну часть с зенитными орудиями мы взяли в плен, не дали им убежать. Там был один мертвый русский, который, мне кажется, должен был быть комиссаром. Я очень редко видел так хорошо выглядевшего русского. Настоящий викинг, с не русским, а нордическим лицом. Классный парень, но мертвый. Больше я комиссаров не видел. Мы знали, что они имели сильное влияние на командование, что они повышали устойчивость войск, но я ни одного не видел.