Вот так же и с наблюдением. Вы все видели это в кино. Да и мы тоже. В любой момент может случиться что угодно. Обычно, конечно, ничего не случается, но никогда нельзя знать наверняка. Впрочем, на этот раз ничего притягательного в моей работе действительно не ожидается, но только потому, что конкретно этого субъекта я уже видел. У меня и так собраны на него улики, целая охапка улик, поэтому сегодня вечером я слежу за ним просто на всякий случай. Последний гвоздь в гроб его виновности, так сказать.

На протяжении пятидесяти минут не происходит ровным счетом ничего, если не считать того, что я съедаю свой сэндвич с ветчиной и запиваю его чаем. Объект моего наблюдения — дом на улице, застроенной другими домами, как две капли воды похожими на него, на окраине Твикенхэма. На верхнем этаже горит свет, но он мог включиться по таймеру, так что никаких далеко идущих выводов из этого обстоятельства я не делаю. В семь двадцать восемь чуть дальше по улице останавливается автомобиль, из него выходит мужчина — лет около сорока, грузноватый, с глуповатым лицом, — шагает к дому и отпирает дверь ключом. Мне показалось, что внутри что-то промелькнуло, но до конца я не уверен.

Значит, у него есть ключ.

В восемь ноль девять дверь снова открывается и на пороге показывается все тот же мужчина, только уже не в пиджаке, а кое в чем потеплее. Значит, у него есть здесь запас одежды. Теперь его сопровождает спутница примерно его же возраста — броско одетая эффектная китаянка с точеной фигуркой. Они направляются к его машине, рядом, но не касаясь друг друга и, насколько я могу заметить, ни слова друг другу не говоря. Когда они сворачивают из ворот на улицу, женщина на миг бросает взгляд в мою сторону, но я не могу уловить, обратила ли она внимание на мою машину и насторожил ее этот факт или нет. От порывистого движения ее прямые темные волосы подлетают вверх. Я успеваю сделать пару фотографий. Качество, прямо скажем, не лучшее: мне удалось запечатлеть лишь ее профиль, да и освещение слишком скудное, чтобы можно было различить детали. Впрочем, это не имеет никакого значения.

Я и так прекрасно знаю, кто они такие.

Утром Хен встречает меня настороженным взглядом из-за своего стола. Опять повздорил с женой, Мадлен, и к гадалке ходить не надо. Лицо у него осунувшееся, какое бывает от недосыпа, — должно быть, с Чарли, его младшеньким, опять на ночь глядя приключилась какая-нибудь трудноопределимая детская хворь.

— Ну и что он? — интересуюсь я.

— Думаю, жить будет.

Карандаш, который Хен зажимает в зубах, вихляется вверх-вниз — заменитель сигареты.

— Мадлен хочет, чтобы я пригласил тебя к нам на ужин. Завтра.

— Завтра? Даже не знаю…

— Отказа она не примет.

— Ну а если у меня на это время запланированы другие дела?

— А они у тебя запланированы?

— Могли бы и быть. У меня может быть своя жизнь. Почему она считает, что я по вечерам только и делаю, что заливаю свое горькое одиночество?

— Потому что она тебя видела. Нет, не так… понимаешь, она просто хочет, чтобы ты… чтобы ты не ставил крест на своей личной жизни…

Я в упор смотрю на него.

— …На самом деле я не думаю, чтобы она кого-нибудь пригласила. Да ладно тебе, это просто ужин. Вот увидишь, будет… весело.

С повесткой дня все просто. У нас в разработке всего одно дело: об исчезновении Розы Янко, урожденной Вуд. Мне удалось наконец выцарапать у ее отца несколько конкретных фактов и пару фотографий. Первая, которую дал мне Леон, — та самая, где видно родимое пятно, — была снята за пару лет до свадьбы. На ней Роза и ее мать сидят на трибунах ипподрома. Вид у девушки скромный и сдержанный, но на губах играет легкая улыбка. Волосы мышиного цвета, прямые и длинные, выдающиеся надбровья и тяжелая скругленная нижняя челюсть. Голова повернута чуть в сторону от камеры, так что темное пятно на шее бросается в глаза. Если прищуриться, оно слегка напоминает руку, как будто кто-то пытается схватить Розу сзади за горло. Интересно, видел ли его Иво до свадьбы? Да и вообще кто-нибудь из будущей родни?

Второй снимок сделан на самой свадьбе. Новобрачные позируют на фоне сверкающего кремового трейлера; они держатся за руки, но стоят немного врозь. Между ними размытой кляксой затесалась собака. Хромированная отделка поблескивает на солнце, и оба смотрят в объектив чуть прищурившись, чтобы не слепило глаза. Высокий ворот свадебного платья невесты скрывает родимое пятно. Роза нервно улыбается. Молодой муж, Иво Янко, облачен в черный костюм. Худощавый, с гладко зачесанными назад темными волосами, скуластый и черноглазый, он чертовски хорош собой и, судя по всему, отлично об этом знает. На его лице нет улыбки: оно кажется надменным, даже враждебным. Такое впечатление, что он пытается отстраниться от своей молодой жены; все его тело напряжено, подбородок вздернут. Я вглядываюсь в его лицо на фотографии в поисках какой-нибудь зацепки и решаю, что оно выражает скорее нервозность, нежели высокомерие. В конце концов, оба они совсем молоды и едва друг друга знают. Кто на их месте выглядел бы непринужденно?

Прочие факты весьма немногочисленны и отрывочны; Леон, судя по всему, дочери толком и не помнит. Когда я спросил у него, какой она человек, он ответил, что она была «тихая» и «хорошая девочка». Но девушка на ипподроме не похожа на свистушку, готовую выскочить замуж за первого встречного. Роза была третьим ребенком в семье и третьей дочерью. Полагаю, она, с ее мышиными волосами и зловещим родимым пятном, была в своей семье не в почете. Возможно, именно поэтому она и оказалась замужем за отпрыском семейства, которое, насколько я успел понять, в цыганском сообществе считалось кем-то вроде изгоев. Оба, хотя и каждый в своем смысле, не без изъяна.

Судя по всему, за год они с Иво успели обзавестись сыном, а потом, если верить Леону, ему сообщили, что с ребенком что-то не так, а Роза сбежала с горджио, чьего имени не называли. Леон разозлился, что его дочь бросила мужа и ребенка. Долг цыганской женщины — всюду следовать за мужем и его семьей, рожать ему детей и обеспечивать домашний уют. Она должна быть покорной и терпеливо сносить все, что бы ни преподносила ей судьба, включая побои. Сбежать из семьи, особенно с инородцем, значит перейти все границы. Роза должна была остаться, потому что ее место рядом с мужем.

Суровые правила. Мой отец никогда не объяснял их нам, но у него и не было в том необходимости. Женившись на маме, он проложил между собой и своим отцом глубокую пропасть. Дед тоже никогда не говорил об этом вслух, но мы с братом понимали, что в его — таты — глазах папа стал нечистым, потому что выбрал ее. И даже когда, смягчившись, дед стал пускать маму на порог и разрешил есть за одним с ним столом, ей не было позволено ни приближаться к раковине, ни мыть посуду, а он завел отдельный комплект столового серебра, который извлекал на свет только тогда, когда мы приходили в гости. Он утверждал, что это парадный сервиз для гостей, хотя сам использовал повседневную утварь даже в нашем присутствии. И я уверен, что это был специальный комплект, который дед приберегал для «иных». Он ни за что не стал бы есть с вилки, к которой прикасалась моя мама. Они с папой часто ругались, но дед умер, когда мы были еще маленькими, и я так и не успел спросить его об этом. К нам, внукам, тата всегда относился хорошо, но, с другой стороны, дети не могут быть нечистыми. Мы были невинными и пребывали в состоянии цыганской благодати; чумазые — да, но не нечистые. Не мокади.[13]