– Тогда нам жениться не надо, ну, вот еще придумал, и потом оправдывать виновных не справедливо, ну, что же мне делать милая, а ничаво, можно и так друг другу помогать, ты мне подмигнешь, я тебе, так и будем перемигиваться, а это ты неплохо придумала-то, а может, ваще никуда не поступим, ну, ладно, посмотрим, а что тут смотреть-то, тут поступать надо, ага, – опять волшебный поцелуй и стрекоты кузнечиков в траве, а может тихий шепот листьев, вот так бы лежать здесь, а потом взять да помереть вместе, ну ни хрена себе, я еще жить хочу, да я тоже, не бойся, я просто мечтаю, ну и мечты у тебя, у тебя тоже иногда очень странные, странные, да странные, прости, но после всего этого так люди не говорят, а как они говорят, а никак, просто молча вздыхают, как животные что ли, ага, как животные, вот дураки-то, кто дураки, да, люди, сам дурак, сама ты дуреха, ну, ладно, прости, слушай, а два юриста в постели – это же уголовный кодекс, а два депутата – парламент, – ага, только давай сейчас помолчим и посмотрим на звезды, ты что астролог, нет, я хренолог, я и вижу что хренолог, а ты болтолог, а ты ерундолог, а ты глуполог, ну ладно уж, все, мирись-мирись и больше не дерись, ее мизинец в моем, ее щека с моей, и только душа в каком-то странном оцепенении, словно в предчувствии вечного полета, остается молчаливо одинокой, и я хочу умереть, но только с тобой!

Ах, годы, годы, я никогда не задумывался, что свобода и свадьба имеют один корень от глагола «сводить», вроде как сводить концы с концами, хотя корень у всего один, и пусть кто-то и говорит, что мол все народы очень разные, а я иногда думаю, что Дарвин был прав, когда сказал, что все мы из одного гибрида вышли, из одного яйца повылуплялись, от одной куры снеслись, и я даже в будущем не удивлюсь, если в будущем этого самого гибрида изловят, cнимут копию с оригинала и многие тайны нашего же происхождения рассекретят, а то и вовсе, в какой-нибудь параллельный мир попадут, а там будет все точно такое, только слегка вывернутое наизнанку, а потом так с этим миром размешаются, что у всех все наоборот будет, и вообще я давно заметил, что все эти фантасты в основном одну правду пишут, только все о будущем, потому что им настоящее очень наскучило, и еще у них заскок как у Нострадамуса, из прошлого в подзорную трубу настоящее разглядывать, она сказала, купи презерватив, а то детей пока неохота, к тому же сессия на носу, экзамены сдавать надо, ну я и купил сразу сто штук, только они все как назло рвутся, как только наденешь, а он сразу хлоп! – и нету шарика, как мыльные пузырики полопались, она тогда и говорит, черт с ними, пропадать так с музыкой, во как разошлась, вот, что значит столько лет не виделись, и какого черта, говорю, ты меня из армии не дождалась, а ты, говорит, какого черта в армию слинял, героем захотел стать, или не смог откупиться, да ладно тебе, дуреха, сама же замуж выскочила, как на Луну слетала, и как там на Луне, фигово, мало писем писал, вот и выскочила, да, не люблю я писать, а ты могла бы и приехать, куда, прямо нав войну, ну, а куда же, а если бы меня убило, но меня же не убило, смотри, как бы тебя мой муж не убил, а я его знаю, ну, еще бы, ты же с ним за одной партой сидел, это что Генка что ли, наконец-то дошло, а что же он тогда молчал, ах, да он же все знал о нашей школьной любви и поэтому молчал, выходит я трахаю жену своего друга, что-то сердце быстро заболело, а может только показалось, но голова точно закружилась, правда, как только Лизка поцеловала меня, все тут же прошло, а потом она стала такой страстной, будто все годы ждала меня, и тут я понял, что люди могут жить как угодно, и из любого положения найти любой выход, и это так сильно поразило меня, что я надел дырявый презерватив, а через девять месяцев Лизка родила прекрасного малыша, который стал к тому же носить мое имя, а потом мы еще не раз с ней встречались, и она без конца рожала детей, только теперь они носили не моли имена, но и за это я ей благодарен, в конце концов наши миры так перемешались между собой, чято я уже не знал, кто от Гены, а кто от меня, она же упрямо молчала, будто боялась, что я нарушу наше благодатное равновесие между ее браком и нашими тайными встречами, хотя руки у меня давно уже чесались, но язык немел, потому что я чувствовал, она любит и меня, и Генку, этого противного, и в то же время милого шалопая, человека с гитарой, вечно поющего свои заунывные песни о несчастной любви, впрочем, наша любовь тоже несчастна,

она пытается выжить всем смертям назло, и мы ей в этом помогаем, но все равно несчастны сами, поскольку каждый раз объятья разрываем, однако Лизка прибегала каждую неделю, то одна, то с нашим общим малышом, и всякий раз просила взять на ручки, ну, я, понятное дело, брал, и даже наполнялся чувством какой-то неожиданной гордости и за себя, и за нее, и за дите, а потом она сажала малыша смотреть мультики, а мы с ней запирались в комнате соседней, там сотворяли новое дите, и так с безумной силою любили, что лопались от зависти соседи, слыша необузданные стоны моей прекрасной омутной Мадонны, проходящие как воздух наши стены, такие тонкие и нежные как плева, которая когда-то разорвалась в ту ночь далекую, в походе, и под звездами, когда мы только в первый раз… волшебный поцелуй и шепот листьев… и придыхание в ночной траве…

Это было вчера, вчера как сегодня, все перепуталось, все дни, а с ними годы, все судьбы перепутались, все семьи, и даже дети перепутались, не зная, кто от кого на свет здесь появился, кого из нас двоих назвать отцом, в тот день печальный и тревожный, когда не стало моей Лизы, и я лишь в первый раз вошел в их дом.

Геннадий посмотрел, как смотрят дети, когда их беспричинно обижают, руки не подал, слова не сказал, моя желанная в гробу лежала, со спокойною улыбкой, будто сон ее слегка коснулся, и в белом платье будто бы на свадьбе новобрачная устала и заснула, я подошел, раздвинув телом всех людей, и поцеловал безумно в губы, наверно, так никто уже не любит, но в этот миг хотел я умереть, чтоб с нею слиться после смерти, и в мир иной, забывшись, улететь, с Любовию принять в объятья Смерть, и вдруг Геннадий ухватив за локоть, грубо оттащил меня от гроба, родные закричали, чтобы я, из дома их тотчас же убирался, Геннадий сжал кулак как для удара, взглянул в меня как будто бы ударил, я только молча постоял, и сразу вышел, на улицу, ко мне спустилась дочь, мое или Геннадия творенье, не все ль равно, она меня руками обхватила, прижалась нежно точно ее мать, и тихо, очень тихо прошептала, родимый папа, я тебя люблю, Бог всех прощает, уж тем более влюбленных, и я ее в тот миг поцеловал, и мы заплакали, нас горе повязало одной невидимою нитью, лишь сыновья ко мне из дома не спустились, то ли отца боялись, то ли было стыдно им за нас перед народом, а может больше чем ко мне, они привязаны к Геннадью, как к отцу, расставшись с дочкой, я почти забылся, зайдя в кабак испил один поллитру, и гладил нежно стол рукой как будто Лизку, потом поймал такси и к кладбищу поехал, уж было поздно, все уж разошлись, оставив холм с крестом, с ее фоткой, и с печальными венками, я сел на землю и заплакал, и к холмику, как к Лизоньке прижался, со мною рядом опустилась моя дочка, и тоже тихо зарыдала, а я словно во сне заговорил, что говорил совсем уже не помню, все как в дыму или в огне, или в каком-то тягостном угаре, все говорю и плачу, только руки от переживания трясутся, потом вдруг подошли и сыновья, меня обняли тоже нежно, потом и сам Геннадий подошел, и тихо попросил прощенья, как-будто ток вошел в меня от слов его, глядим друг в друга будто братья, и обнимаемся уже без слов, два отца, две горящие Любови, а вокруг нас дети наши плачут, и любят все уже друг друга, и раненое сердце доверяют, как островок задумчивой надежды, а над нами и над всем кладбищем грустно голуби летают…