– Ну вы… Вообще!

Разрыв каст. Принцесса и пастух. Слуга и госпожа. Но разве это имело хоть какое-то значение в этот ясный, солнечный, искренний и живой апрельский день?

Весна пахла лавандой, и конечно, только это породило необратимость, невозможность сопротивления, импульс, который не прогнозируется в сердце, дыхании и моторике рук. Петр шагнул навстречу, вплотную к девушке, обнял ее за плечи и сказал – шепнул – выдохнул:

– Пойдем гулять со мной. Вот сейчас пойдем, будем бродить всю ночь. Даже не думай бояться. Я никогда не сделаю тебе ничего плохого. Я буду защищать тебя всю жизнь. Я буду любить тебя всю жизнь. Буду рядом, никогда не оставлю. Утром ты будешь готовить мне завтрак, вечером – ждать с работы. А я буду лететь на всех парах. И так каждый день. До скончания века. Я тебя нашел и не отпущу. Потому что жизнь моя без тебя папиросы не стоит. Куска картошки не стоит. Вообще ничего. Ноль. Очень хорошо сейчас подумай и скажи раз и навсегда: ты согласна?

Всхлипнула пролетающая чайка, девушка зажмурилась от густоты счастья, напряглась грудь, бесповоротно покраснели щеки. Губы онемели, не в силах разомкнуться, но пришла на помощь Галерная улица. Втискиваясь меж временем и пространством, улица шепнула женским голом:

– Да!

Мир не взорвался. Дрогнул, пошатнулся, но устоял. На площади Труда парень обнимал девушку, зарывшись лицом в ее светлые волосы. Воздух звенел от любви. Время в спешном порядке выстраивало новую систему координат, растягивая застывшее мгновение.

– Я только домой схожу, краску оставлю.

– Ты далеко живешь?

– Нет, рядом, – Лидочка махнула рукой в сторону улицы. – В моем доме жил Салтыков-Щедрин. Знаешь?

– Конечно! Летчик, герой!..

– Вроде того, – она засмеялась. – Подожди меня здесь. Я быстро.

Лидочка летела по улице, как ласточка в потоках теплого воздуха: все выше, выше, выше… Дурацкая улыбка на лице, сияющие глаза, небывалая легкость в каждом движении – все так необычно, целый мир изменился в одночасье, стал иным. И ей в этом обновленном мире хотелось жить взахлеб, разбрасывать счастье горстями, чтобы всех оделить, чтобы каждому хватило сполна. Ведь его так много в душе и мире, так пусть же никто не будет обделен! Потому что счастье – это единственное, что имеет смысл, ради чего вообще стоит жить. Но это открытие не расскажешь словами, не покажешь на пальцах; оно должно обрушиться на человека, и тогда он уверует в любовь, иные миры, бога и черта – во что угодно! Ибо, когда счастлив, – так сладко верить. Ибо счастья никогда не бывает много или мало – всегда в самый раз, всегда четко и емко, до унции. И нет в мире ничего весомее!

Петр переминался с ноги на ногу, смолил сигарету одну за одной – все так же: и улыбка, и румянец, и блеск в глазах. Мучительно тянулись минуты. Вдруг пересохло в горле и захотелось еще пива. Он купил, начал пить неторопливыми глотками.

Лидочка выскочила на проезжую часть и, поравнявшись с Леонтьевским переулком, не замедляя бега, зажмурилась от яркого, бившего в глаза солнца… Лакированная, как резиновая калоша, «Победа» вылетела на полной скорости, шибанула серебристой решеткой в женское бедро, визгливо затормозила, расписываясь копотью шин на гладких булыжниках.

Лидочка подломилась.

Лидочка врезалась головой в лобовое стекло, еще слыша, как хрустят шейные позвонки.

Потом ее тело отбросило на дорогу.

Перекрутило несколько раз.

Треснули ребра, распарывая легкие.

Хрупкий затылок, с налета ткнувшийся в поребрик, отскочил от камня, как кусок пенопласта.

Девушка еще минуту хрипела, выплескивая с воздухом кровянистые брызги.

За мгновение до покоя Лидочка увидела любящие серые глаза. Смогла улыбнуться.

Так и умерла, с улыбкой на губах.

Петр ждал до вечера и напился в хлам. Еще до утра пьяно шатался по городу, бессмысленно заглядывая в окна, угрюмо матерясь сквозь зубы. Город стыдливо отводил глаза.

Они увиделись еще один раз…

Через три дня Лидочку хоронили. Гроб уже вынесли на улицу, испуганно толпились соседи, плакала Рита, шумно сморкаясь в носовой платок. Мать Лидочки смотрела в пустоту и тихо улыбалась сама себе. И только старческие пальцы, морщинистые и узловатые, раздирали кожу на руках.

Подъехал расхлябанный, плохо подрессоренный ЗИЛ, дребезжа железом, остановился возле дома, из кабины вышел злой сероглазый водитель, раскрыл борт.

И вдруг он завертел головой, удивленно всматриваясь в лица, дома, жадно задышал, втягивая воздух ноздрями, ловя знакомый, еле слышный горный запах…

Мир рассыпался, как карточный домик, на этот раз окончательно.

Петр орал, отбиваясь от множества ошарашенных рук, расталкивал людей локтями. В стороне валялась крышка гроба, а парень обнимал, прижимал к груди мертвое, бесчувственное тело, пытаясь оживить его своим жаром, покрывал лицо девушки поцелуями, измазывая желтой тягучей слюной, впиваясь в губы, в слепом порыве вдохнуть жизнь; он выл, катался по земле, его отбрасывали в сторону, а он снова лез к гробу, избитый в кровь, и никто, никто не мог ничего понять.

Тело девушки вывалилось, его вталкивали обратно в гроб, уже не пытаясь уложить ровно и красиво, упала на колени мать, избивая булыжник костлявым кулаком, ошпаренно визжала Рита; Петр ползал, избитый до полусмерти, тянулся к любимой из последних сил, грязно матерился разбухшими губами. Белое платье покойницы измаралось в его крови.

И он бы вырвался в очередной раз, и вытащил бы ее из гроба, и увез бы с собой – воскресить, любить, сойти с ума, – но по голове саданули тяжелым, свет затуманился, действительность поблекла.

Лидочка лежала в гробу, руки разбросаны, платье задралось, испачкалось, локоны светлых волос растрепались по всему лицу. Но она улыбалась, улыбалась…

Прошли года и сменились эпохи. Для человека целая жизнь, для улицы – лишь мгновение. В доме княгини Праскевич-Эриванской – офис «Газпрома». Мордатые парни на входе стоят в черных костюмах, охраняют покой… Кого угодно, но только не улицы. В доме Лидочки открыли продуктовый магазин.

Но иногда по вечерам у этого дома можно встретить старика с палкой. Он еле ходит, часто останавливается на месте, подолгу думает о своем. О чем он думает? О чем, черт возьми, он думает? О судьбе, которая имеет сослагательное наклонение? О любви, которая есть и которая не бывает счастливой? О прошлом и настоящем этого проклятого города? Воспоминания роятся в больных глазах, но старик никогда не плачет, только дышит в особые моменты часто и глубоко, втягивает ноздрями сырой петербургский воздух. Петербургский серый.

Время нас бьет, но всегда понарошку, не желая намеренного зла, словно пробуя на прочность. Так ребенок ломает игрушку или разоряет птичье гнездо: а что из этого выйдет? Я не знаю, что из этого выйдет. И никто не знает. И люди из века в век обречены попадаться в одну и ту же ловушку. Чтобы верить. Чтобы любить. Чтобы хоть что-то в этом мире наполнилось смыслом.