Но имелась и обратная сторона медали. Именно в силу самодостаточности он мало задумывался над тем, что она любит, а что — нет. Когда они делали что-то, чего хотелось ей, она всегда чувствовала, что с его стороны это просто акт вежливости, как бы настойчиво он ни утверждал обратное. И его полная погруженность в работу, в занятие вещами запредельно, головокружительно абстрактными, исключала, насколько она могла судить, из его мира всех, кроме горстки людей из каких-то дальних университетов и исследовательских центров.

Она наконец-то встретила его в июне, на факультетской вечеринке в честь окончания семестра. Она только что забрала из машинописного бюро рукопись своей диссертации и теперь из-за странной радости, которую вызвал у нее вид этой стопки бумаги, выпила слишком много. Оказавшись, наконец, лицом к лицу с Клиавотером, она стала пристально и недвусмысленно его разглядывать. Борода у него была густая и неухоженная, вид — усталый. Он пил красное вино из наполненной до краев полупинтовой стеклянной кружки.

— Ну и кто же вы по профессии? — спросил он ее без всякого энтузиазма в голосе.

— Я думала, вы скажете что-нибудь более интересное.

— О'кей. Вы пролили вино себе на блузку.

— Это не пятно. Это брошь.

Он слегка наклонился, чтобы разглядеть гагатовую камею, приколотую у нее слева, над самой грудью.

— Да, конечно, — проговорил он. — Мне следовало прихватить очки.

— Вы что, американец?

— Нет, нет. Простите, взять с собой очки. Так правильно? Я провел четыре года в Калтехе. Речь от этого лучше не становится.

Она окинула его взглядом. Он был одет как учитель начальной школы в тридцатые годы.

— Видно, что вы жили в Калифорнии. Пастельная гамма.

Вид у него стал оторопевший, он внезапно растерялся, будто сказанное прозвучало для него как незнакомый сленг. Он не мог поверить, что речь идет об его одежде, сообразила она.

— А… Вы имеете в виду то, что на мне, так ведь?

— Последним писком haute couture это не назовешь.

— Сожалею, но одежда меня не интересует. В результате дальнейших расспросов она выяснила, что он покупает носильные вещи раз в пять лет, причем, как правило, всего по дюжине — ботинок, пиджаков, брюк. Он перекрутил пиджачный рукав, чтобы продемонстрировать ей дырку на локте.

— Видите? Ему почти десять лет. В Калифорнии не особенно нужны пиджаки.

— Так что же вы носили в своей Калифорнии?

— Боже правый! — Он рассмеялся. Потом ответил почти вежливо. — Хм… Не знаю. Пиджаков я не носил.

— А на пляж ходили? На солнышко?

— Я же был на работе. Не в отпуске. И с какой стати мне идти на пляж?

— А развлечения?

— Послушайте! Мне тридцать пять лет. Времени в моем распоряжении осталось мало, и оно быстро уходит.

В ответ она залилась безудержным хохотом, так как из-за количества выпитого плохо владела собой. Тогда он стал смеяться над тем, как она смеется над ним. Прошло немного времени, и она поняла, что слова эти были сказаны абсолютно серьезно.

К концу вечеринки он попросил ее о следующей встрече. Он признался, что порой ему случается и развлекаться, и пить, в основном, «когда он готовится сменить область исследований», именно так он и сказал. Ей повезло, добавил он без тени снисхождения в голосе, что она застала его как раз в такой период.

Они переспали примерно через неделю после знакомства, у нее на квартире, в Южном Кенсингтоне. Он в это время жил в гостинице «Оксфорд энд Кембридж Клаб» и вяло занимался поисками чего-нибудь поблизости от Импириал-Колледж, чтобы можно было ходить туда на работу пешком. На следующий день он пришел к ней вечером и остался ночевать, и через день тоже. Это продолжалось недели две, потом она предложила ему поселиться у нее, пока он что-нибудь для себя не подыщет. Это представлялось разумным. Он все еще жил у нее, когда в сентябре, через три месяца и пять дней после первой встречи, он попросил ее выйти за него замуж.

Со дня их свадьбы прошло восемь недель, и Хоуп заметила первые перемены. Лето было позади, стояла глубокая осень. В холодный морозный вечер она пришла домой и откупорила бутылку красного.

— Джонни, пить будешь? — окликнула она мужа. Он вышел в кухню.

— Нет, спасибо, — сказал он. — Я завязал.

— Завязал — с чем?

— Со спиртным.

— С каких пор?

— С этих.

Он распахнул холодильник. Хоуп показалось, что там стоит не меньше полудюжины бутылок с молоком. Он налил себе стакан. Посмотрел на нее и ухмыльнулся. По-видимому, настроение у него было необычайно приподнятое.

— Мне нужно набраться сил.

— Что-то случилось?

— Я наконец на это вышел, — сказал он. — Знаю, чем буду заниматься дальше. — Он покрутил рукой в воздухе. — Это поразительная вещь… С таким потенциалом. Потрясающе.

Она обрадовалась за него. Или, во всяком случае, сказала себе, что обрадовалась.

— Отлично. И что же это? Ты мне расскажешь?

— Турбулентность, — ответил он. — Турбулентность.

Турбулентность — новая страсть Джона Клиавотера. Хоуп знала, что его прежняя страсть, его старая многолетняя любовь называется теорией игр. Четыре года в Калтехе он занимался теорией игр: теорией рациональных конфликтов. Джон Клиавотер кое-что рассказывал ей о своей работе в Калтехе. Он начал с двусторонней игры — игры двух партнеров с нулевой суммой, как он ее называл. Игра с нулевой суммой — это игра, в которой победа одного участника неизбежно означает проигрыш другого. «Как в браке», — сказала Хоуп. «Нет, — сказал Джон. — Брак — игра с ненулевой суммой. И в нем участвуют эмоции. Проигрыш одного участника не всегда означает победу второго». Кроме того, Джон сказал, что существует и другой дополнительный фактор: его в основном интересуют игры с полной информацией, то есть игры, в которых нет секретов. В таких играх сказал он, всегда существует оптимальная стратегия. Именно этим он и интересовался — поиском оптимальной стратегии. Шахматы — игра с полной информацией, крестики-нолики — тоже. Игры с полной информацией могут быть бесконечно сложными и сравнительно примитивными. Основное условие — в них не должно быть секретов. Покер — двусторонняя игра с нулевой суммой и неполной информацией. «Так же, как брак», — сказала Хоуп. Но Джон с ней снова не согласился.

На следующий день, когда Ян Вайль заехал за мной рано утром, я была уже готова. Грунтовая дорога длиной примерно с милю вела в центр северной зоны, это экономило сотрудникам массу времени. У меня же добрую четверть или пятую часть рабочего дня отнимало хождение туда и обратно.

Когда мы выруливали на дорогу, Вайль сказал мне, что, едва рассвело, он послал на поиски шимпи двух своих рабочих с переносными рациями, и если нам повезет, то за день мы сможем посмотреть на всех или почти всех представителей северной популяции. У меня не выходили из головы возможные последствия моего вечернего разговора с Маллабаром. Я спросила Вайля, говорил ли он кому-нибудь об этой нашей поездке. Он посмотрел на меня с некоторым удивлением.