– Что ж, объявите волю бургундца. Майсгрейв победил.

Когда смысл сказанного дошел до трибун, они загудели, как пчелиный рой. Кто изумленно хлопал себя по бокам, кто сокрушался, что лишен такого зрелища, как поединок на боевых секирах между столь блистательными противниками; были и такие, кто понял Кревкера – они рукоплескали графу. Но уже в следующий миг трибуны громогласно чествовали победителя турнира – Филипа Майсгрейва.

Эдуард также беззвучно похлопал. Он был недоволен. Порой он украдкой поглядывал на Элизабет, желая узнать, как она относится к триумфу северного рыцаря. Однако королева оставалась невозмутимой.

– Майсгрейв победил, – спокойно констатировала она. – Видите, государь, я была права в своем выборе.

В это время к королю с поклоном приблизился один из герольдов и доложил, что барон Шенли не удовлетворен исходом поединка и просит высочайшего разрешения вызвать на бой победителя.

Эдуард воспрянул духом:

– Да, да! Разумеется! Мы обязаны дать возможность помериться силами всем участникам рыцарских состязаний.

И вновь прозвучал сигнал. Сэр Мармадьюк высился как неподвижная статуя с нацеленным на противника копьем. На груди рыцаря закрепили щит с гербом – на алом поле черная голова тура и девиз, состоящий всего из двух слов: «Я иду». Филип Майсгрейв, едва успевший прийти в себя после боя с графом Кревкером, сменил коня и принял из рук оруженосца новые копье и щит. Конь под ним плясал и горячился, так что рыцарю с трудом удавалось сдерживать его. Но вот смолкли трубы, и соперники стали сближаться. И тут произошла неожиданность.

Новый конь Майсгрейва, чего-то испугавшись, буквально за секунду до столкновения заржал и, не слушаясь узды, круто отвернул в сторону. Барон Шенли без промедления воспользовался этим и с силой ударил противника копьем. Каким-то чудом Майсгрейв сумел парировать жестокий удар, но зашатался в седле.

Разминувшиеся рыцари, достигнув края поля, не слышали даже топота конских копыт из-за шума, поднявшегося со всех сторон. Доносились вопли:

– Святой Георгий, слыханное ли дело, чтобы рыцарь так поступал!

– Повторить поединок!

– Это бесчестье!

– Шенли действует, как паршивая свинья!

– Повторить поединок!

Маршалы не знали, на что решиться. По правилам, верх одержал барон из Нортгемптоншира, однако толпа была на стороне Филипа Майсгрейва. Да и сами судьи полагали, что хотя и позволительно использовать промахи соперника, однако сэр Мармадьюк повел себя в высшей степени неблагородно.

Крики на трибунах перешли в слитный вой. Зрители топали ногами, богохульствовали, вскакивали с мест, свистели. Наконец король нехотя подал знак повторить поединок.

Запели трубы, и зрители, поняв, что поединок будет повторен, приветствовали решение Эдуарда радостными криками. Но со вторым сигналом воцарилась мертвая тишина.

Барон Шенли сидел неподвижно, и лишь те, кто находился неподалеку, слышали, как он злобно сквернословит под забралом. Майсгрейв же пребывал в молчании, и трудно было понять, как он оценивает случившееся.

Одинокий звук трубы – и рыцари рванулись навстречу друг другу. Топот коней, комья земли из-под копыт… Удар! И хотя Филип Майсгрейв снова пошатнулся в седле под напором Шенли, он, в свою очередь, нанес такой удар по забралу противника, что застежки лопнули, шлем раскололся, а сам барон потерял равновесие и мешком скатился с коня.

В ту же минуту герольды объявили Майсгрейва победителем и восславили его имя.

Ричард Глостер развел руками:

– Ну что ж, рыцарь славно бился и по праву заслужил почести. К тому же доспехи и кони побежденных также достанутся ему. Впрочем, довольно об этом. Поговорим, государь, о предстоящем пире et sic de coeteris.[2]

Однако Эдуард лишь досадливо отмахнулся. Он обводил взглядом ликующие трибуны, прекрасных дам, посылавших Майсгрейву воздушные поцелуи, и не решался даже взглянуть на Элизабет. В глубине сердца Эдуард проклинал победу Майсгрейва.

Победитель, приветствуя зрителей, по обычаю, объезжал ристалище. Описав последний круг, он придержал коня у королевской ложи. Спешившись и передав повод подбежавшему пажу, он сделал несколько шагов вперед. Теперь он стоял у подножия лестницы, ведущей на королевский помост.

Эдуард поднял руку, и публика постепенно смолкла. Король начал приветственную речь, слова лились легко и непринужденно, нисколько не выдавая его чувств.

Затем пришел черед Элизабет. Величественно выпрямившись, она приняла из рук архиепископа Йоркского тонкой работы ковчежец на золотой цепи и сошла по ступеням. Стоявший внизу рыцарь преклонил колено. Грянула музыка, и королева остановилась. Ветер развевал покрывало на ее высоком головном уборе, ласкал щеки.

Рыцаря окружили дамы из свиты королевы и сняли с него шлем, обнажив голову с прилипшими мокрыми прядями. С утомленного сухощавого лица на Элизабет смотрели печальные синие глаза.

Королева замерла. Что-то случилось с нею в этот миг. В глазах Филипа не было укора – лишь тоска и нежность. С того часа, когда она сделала свой первый шаг к короне, они никогда не стояли так близко друг к другу. Элизабет либо избегала его, либо она беседовала с ним в присутствии многочисленных свидетелей, держась на приличествующем расстоянии.

«Пресвятая Дева Мария, что со мной?» Усилием воли она заставила себя сделать шаг и надеть на кольчугу Филипа сверкающий ковчежец.

– Ты достоин сей награды, сэр рыцарь! – громко произнесла она и, помедлив немного, добавила: – Поистине ты заслужил ее. Так пусть же святыня хранит тебя от всех напастей.

Рыцарь молча склонился и поцеловал руку королевы. Она же, не промолвив ни слова, повернулась и стала торопливо подниматься в свою ложу.

Опустившись в кресло, она весело и беззаботно улыбнулась королю. Элизабет вновь владела собой. В конце концов, ее чело венчает корона Англии, а Филип всего лишь один из ее подданных.

Вокруг кипела толпа. Когда королева заняла свое место подле Эдуарда, ее встретил испытующий взгляд. Но Элизабет держалась беспечно, пожалуй, даже чересчур беспечно.

«Если король заметил мое замешательство, он найдет способ погубить Филипа», – напряженно улыбаясь, неотступно думала она.

И весь остаток дня, пока продолжались торжества, и позднее, на пиру, когда Филип как победитель восседал за одним столом с коронованными особами, Элизабет ощущала невыносимое напряжение и все время внушала себе, что ее и Майсгрейва ничто более не связывает. Однако поздно ночью, когда король уснул, обхватив плечи жены нежным и властным жестом, она вдруг беззвучно расплакалась. Слезы лились и лились, но облегчения не было, ибо она бесконечно устала от постоянной лжи и притворства, оттого, что жизнь ее одинока, пуста и нет в ней места радости.