Я не сдалась на его мольбы и не открыла дверь еще и потому, что страшусь увидеть, как весь этот ужас сказался на нем. Боюсь, сегодняшний кошмар рано или поздно раздавит Дэвида.

Вивьен едет домой. Я знала, что свекровь прервет свой отпуск. Разве она могла поступить иначе? Я не знаю, что она скажет Феликсу и что скажет мальчику каждый из нас. Судя по прежнему опыту, – ничего. Ни Дэвид, ни Вивьен не говорили с ребенком о Лоре. Ее имя никогда не упоминали.

Я огорчалась, что провожу с Феликсом мало времени, ведь мы с ним могли бы подружиться. Я могла стать для него второй матерью. Я хочу быть хорошей мачехой, но в жизни Феликса не предусмотрен такой персонаж. Мать ему заменила Вивьен. Он даже зовет ее мамой, поскольку так к ней обращается Дэвид.

Я не уверена, что Феликс воспринимает меня как взрослого человека, а не считает еще одним ребенком в семье.

Дэвид – ответственный отец. Они с Вивьен следят, чтобы на каждый уик-энд Дэвид провел с сыном хотя бы один день целиком. Отцовство – своего рода экзамен или проверка для Дэвида, и он упорно отрицает, что Феликс напоминает ему о Лоре, хотя мальчик – вылитая мать: густые черные волосы, светлые голубые глаза.

Дэвид хорошо умеет отпираться. Он отрицает, что заснул с открытой входной дверью, и настаивает, что он – образцовый отец. Дэвид никому не позволил бы похитить любимую дочь – плод его второго, счастливого брака.

Жду не дождусь Вивьен и полиции. Молча сижу с поджатыми ногами на кровати, привалившись спиной, что все еще болит после беременности, к железному изголовью. Когда же явятся две такие разные власти? Я напряженно стараюсь представить следующий час, завтрашний день, будущую неделю, но в голове – пустота. Я не могу вообразить никакого будущего, словно в тот миг, когда я вошла в детскую и завопила, время замерло.

Я терзаюсь, что так мало брала Флоренс на руки, не надышалась сладким младенческим запахом. Я больше не могу прижать ее к себе, и это пытка, но страх – еще мучительнее. Впереди кошмарная неизвестность, и, боюсь, я вряд ли смогу на что-либо повлиять.

Дэвид скажет всем, что у меня бред. Кому из нас поверит полиция? Я слышала, что полицейские часто сексисты. Вдруг они решат, что я негодная мать, и вызовут социальную службу? Возможно, это мой последний вечер в комнате с настоящим камином и большими подъемными окнами, откуда видны далекие Силсфордские холмы. Может, мы с Дэвидом больше никогда не уснем в одной постели – ни в этом доме, ни в другом. В первые дни нашего знакомства я мечтала жить с ним вместе и теперь не могу без грусти вспоминать об этом.

Отныне я больше не заговорю с мужем без свидетелей. Как странно, что еще вчера мы сидели рядом на диване, пили вино и смотрели какую-то глупую комедию, смеясь и зевая. Дэвид обнимал меня за плечи. Как же скоро между нами все переменилось.

Я слышу голос внизу: «Ну-ка, иди ко мне, малышка моя! У кого такая мордашка? Маленькое личико ты мое…» Что-то новенькое. Мысленно отмечаю: сказать об этом полицейским. До сих пор, с самого первого дня ее жизни, Дэвид звал дочку Ухти-Пухти, иногда для краткости – просто Ухти. Хотя бы раз в день он пел над ней: «Ухти-ручки, ухти-ножки, ухти-ушки, ухти-глазки, посередке – ухти-носик». Я слышала это даже сегодня утром.

Знаю, что Дэвид не меньше моего любит дочь. И утешать его стало моей душевной потребностью, так что придется ее подавлять через силу, если Дэвид и дальше будет настаивать, что ребенок внизу – наша Флоренс. Нужно научиться не обращать на его мучения никакого внимания. Вот что опасность и страх делают с человеком, с семьей.

«Давай-ка приляжем на коврик, подрыгай ножками». Голос Дэвида доносится из малой гостиной, прямо под спальней. Он звучит спокойно и уверенно – подозреваю, что муж старается ради меня. Изображает благоразумие.

Вдруг меня буквально подбрасывает на кровати. Фотоаппарат! Как же я могла забыть! Бросаюсь к платяному шкафу, распахиваю дверцы. Вот она, на куче обуви, – моя больничная сумка, еще не распакованная. Лихорадочно роюсь в ней. А вот и мой фотоаппарат: черная коробочка с закругленными углами, где хранятся первые фотографии Флоренс. Открываю заднюю крышку и глажу пальцем гладкий черный цилиндр с пленкой. «Слава богу», – бормочу я про себя. Уж теперь-то мне обязательно поверят.

3.10.03, 13:30

В уголовном отделе Чарли не видать. Черт. Без нее вряд ли удастся выудить из Пруста, с чем приходил Дэвид Фэнкорт. Два других детектива из бригады Чарли, Колин Селлерс и Крис Гиббс, корпят над бумагами, обложившись кипами папок, с чуть наигранной, на взгляд Саймона, деловитостью. Объяснение этому может быть лишь одно.

Оглянувшись на кабинет Пруста, Саймон увидел, что инспектор у себя. Этот кабинет скорее можно было бы назвать стеклянной коробкой, в таких современные художники выставляют препарированных животных. Только здесь низ был из дешевого гипсокартона, зачем-то еще обитого ковролином – блекло-серым в рубчик, которым устлали пол во всем участке. Сквозь стекло виднелась верхняя половина инспектора, он топтался вокруг стола с трубкой в одной руке и кружкой «Лучший в мире дед» в другой.

Значит, Фэнкорт уже ушел. Если только Пруст не передал его Чарли. Тогда она должна сейчас сидеть с этим ублюдком в допросной. Саймон опустился на стул и забарабанил пальцами по столу. Комната давила на него: облупленные зеленые стены, запах застарелого пота, несмолкающее гудение компьютеров. В такой обстановке и задохнуться недолго. К стене приколоты фотографии жертв, на некоторых лицах и телах – кровь. Представить Элис в таком состоянии немыслимо. Но нет, ничего подобного с ней не случится, это просто невозможно.

Его сверлила какая-то смутная мысль, что-то в рассказе Чарли про дело Крайер не отпускало. Нужно успокоиться и подождать, пока мысль сама собой оформится в голове. Легко сказать. Сгорбившись над столом, Саймон напрягал мозги, роясь в мутных глубинах памяти. Все без толку.

Не отдавая себе отчет, что делает, Саймон вскочил на ноги. Как можно сидеть сложа руки, если он понятия не имеет, где Элис и что с ней? Черт возьми, куда запропастилась Чарли? Сейчас ее воля не сдерживала Саймона, и он прямиком двинулся к двери Пруста и решительно постучал, выбивая тревожный ритм. Обычно в кабинет Пруста не входили без вызова, даже сержанты и даже Чарли. За спиной Саймона Селлерс и Гиббс шепотом обменивались соображениями, что это с ним.

Инспектора Пруста нахальство Саймона особо не удивило.

– Детектив Уотерхаус, – сказал он, высовываясь из дверей. – Вас-то мне и надо.

Голос был суров, но это ничего не значило. Инспектор всегда так разговаривал. По словам его жены Лиззи, которую Саймон пару раз встречал на вечеринках, Пруст и дома вещал, как на судебных выступлениях и пресс-конференциях.

Саймон сразу перешел к делу:

– Сэр, я знаю, что здесь был Дэвид Фэнкорт. И знаю, что его жена и дочь исчезли. С ним сейчас работает Чарли?

Пруст вздохнул, испепеляя Саймона взглядом. Этот невысокий, худой, лысый мужчина за пятьдесят мог легко испортить настроение целой комнате народу. Поэтому все считали за лучшее беречь его душевный покой. Пруст знал, что его прозвали Снеговиком, и ему это нравилось.