Бавыкина от испуга каменеет. Она уже не издает ни звука, когда Поздняков разводит ей ноги и, чуть потыкавшись, начинает в ней двигаться. Бавыкина, которой все-таки больно, — она не обманывала, она девочка — понимает, что теперь снова можно плакать, а гантелью бить уже не будут. Она тихонько поскуливает и комкает ладонями плед. Поздняков, раскачиваясь, терзает груди Бавыкиной, через минуту с шипением кончает.

Поздняков вскакивает и стаскивает Бавыкину с кровати. На светлом шерстяном пледе, в месте, где находились бедра Бавыкиной, растеклось кровавое пятно.

— Насвинячила, — шепчет с ненавистью Поздняков, думая о том, какую рожу при виде пятна скорчит мать, когда вернется от бабки. — Вот целка сраная...

Он за руку волочит Бавыкину, та мокро шлепает босыми ногами, точно идет по лужам, и гундосо плачет. Поздняков грозит: — Заткнись, а то вообще убью!

Поздняков заталкивает Бавыкину в ванную: — А ну, подмывайся, или я не знаю, что с тобой сделаю!

Бавыкина включает теплую воду и затирает натекший кровавый лампас на внутренней стороне бедра. Окрашенное малиновым, медленно вытекает тягучее поздняковское семя, вызывающее в Бавыкиной такое отвращение, что она не может смыть его рукой, а только поливает из душа, а потом горстями плещет мыльной водой себе между раскоряченных ног.

В квартиру звонят, и от трелей звонка у Бавыкиной дрожит сердце; на секунду заглядывает Поздняков, показывает кулак: — Пикнешь — убью!— и, закрыв снаружи ванную, идет узнать, кто пришел. Бавыкина смутно слышит разговор Позднякова, он долго с кем-то общается через дверь. Бавыкина верит его угрозам и молчит.

Возвращается Поздняков. Он сдергивает с Бавыкиной полотенце, в которое она завернулась, и снова ведет в комнату. Бавыкина видит на ковре свои раскиданные вещи, наклоняется, чтобы подобрать трусы. За спиной раздается голос Позднякова: — Команды одеваться не было! — Бавыкина покорно роняет трусы.

Поздняков подходит к Бавыкиной и начинает выкручивать ей грудь. Щипки вспыхивают малиновыми пятнами. Поздняков давит на плечи Бавыкиной, усаживая на кровать, стягивает с себя трусы. Теперь Бавыкина может это хорошо рассмотреть: короткий, толстый, какой-то рыжий, и еще от него резко пахнет сухим кошачьим кормом.

— Или не уйдешь! — предупреждает Поздняков.

Бавыкина отказывается сомкнутым мычащим ртом. Поздняков давит пальцами на сочленение скул Бавыкиной, так что ее губы собираются в сморщеный поцелуй. Бавыкина трясет головой, Поздняков лезет под кровать и снова достает гантель. Левой рукой он прихватывает Бавыкину за затылок.

В широко оскаленном рту Бавыкиной излишне свободно, между небом и языком чавкает и булькает, взбитая медленная слюна стекает пузырями по подбородку. Бавыкина задыхается и кашляет. Поздняков сладострастно кряхтит. Бавыкина, почуяв ртом брызнувшее из Позднякова, мычит и срывается с места. Она едва успевает добежать до раковины, там ее рвет.

Поздняков, закатив под кровать гантель, подбирает одежду Бавыкиной, подносит к ванной, швыряет на пол и разрешает: — Одевайся!

У Бавыкиной опухшее и заплаканное лицо. Она надевает трусы, лифчик, юбку, блузку и лосины. Поздняков, подойдя к двери, смотрит в глазок, говорит: — Попробуй кому-нибудь расскажи, сразу найду и убью, — после чего открывает дверь. Бавыкина опрометью бежит вниз по лестнице.

На улице она сталкивается со своей знакомой Яной Черных. Худая и остроносая Черных спрашивает: — Что случилось? — Бавыкина огрызается: — Ничего! Отстань!

Любопытная Черных увязывается за Бавыкиной: — Я же вижу... Что-то плохое, да? Тебя обидели?

— Меня изнасиловали! Поняла?! Теперь довольна?! — психует Бавыкина, брызжет слезами и стремглав несется к своему дому. Черных зачарованно смотрит ей вслед и соображает, в какую сторону пойти, чтобы разнести новость про Бавыкину.

Поздняков некоторое время убирается в своей комнате. Потом, чувствуя потребность в общении, выходит во двор. Возле подъезда из взрослых мужиков только сосед с третьего этажа. Он в майке, синих с фиолетовыми пятнами растянутых штанах, шлепанцах на босу ногу, и зовут его дядя Гена. Поздняков раз за разом угощается вонючей «Примой» и ведет степенный мужской разговор: — Я, дядь Ген, на следующий год «Ниву» думаю взять, подержанную, — сочиняет Поздняков. — По нашим колдобинам «Нива» — самое то...

Неожиданно для Позднякова на дороге появляется Бавыкина с матерью, женщиной лет сорока в джинсовой юбке и вязаной кофте. Еще издалека Бавыкина-старшая начинает заливисто поносить Позднякова: — Вот ты где, мразь! — она потрясает воздетой рукой, голос дребезжит от гнева: — Дрянь! Дрянь! Дрянь!

— А че вы на меня орете? — Поздняков презрительно осанится. — Вы на свою дочку лучше поорите!

— В тюрьме сгниешь! Понял?! — рокочет старшая Бавыкина. — Дегенерат! Подонок!

— А мне что в армию пойти, что два года отсидеть! — со смехом сообщает на публику Поздняков, но дядя Гена почему-то не весел, он качает седой головой, цыкает, посылает тугим пальцем в кусты чадящий окурок.

— Сядешь, дрянь, за изнасилование на десять лет! — кричит напоследок старшая Бавыкина. — Помяни мое слово! — мать и дочь разворачиваются и уходят.

Дядя Гена смотрит на Позднякова как на заразного, с удивлением и испугом: — Если на «Ниву» скопил, — торопливо лопочет дядя Гена, прильнув к маленькому и круглому, словно баранка, поздняковскому уху, — то бегом бежи за этими двумя, в ножки падай, вдруг еще получится договориться, чтобы они деньги взяли и заявление не писали. Иначе хана тебе. На десять лет, мож, и не посадят, а семерик точно схлопочешь, с этим по закону строго...

— Дядь Ген, че ты такое выдумал, — беспечно удивляется Поздняков, — какие на хер семь лет?! Че ты бармалеек всяких слушаешь?! Семерик?! Скажешь тоже... — он хмыкает, на свином лице его расправляется недоверчивая улыбка, но сосущая червивая жуть уже понемногу гложет оробевшее сердце Позднякова, августовский вечер студен, и малиновые небеса рдеют грозным карающим багрянцем.

Стрелу с Гончаром забили на остановке, где перекресток улицы Сахарова и проспекта Пятидесятилетия ВЛКСМ, Гончар говорит: «Поехали хаты прозванивать?» — я: «Ладно», — попиздовали на круг 600 микрорайона, ходим по домам, прозваниваем двери, обычно Гончар, а я на пролет внизу, но были случаи, когда и вместе звоним, если спрашивают: «Кто?» — Гончар сразу: «Можно Марину?» — нам отвечают, что такая здесь не живет, мы: «Извините», — и уходим, ну и так до самой девятиэтажки, за которой школьный стадион, мы с Гончаром поднялись на последний этаж, квартира слева, обычная дверь с черным дерматином, звоним долго, никто не выходит, тогда Гончар открывает своими ключами, у него есть такая связка ключей, что на любые замки подходят, где-то ему слесаря выточили, и мы оба зашли вовнутрь, в прихожей висит шинель военная с погонами подполковника Советской Армии и женский плащ болоньевый, и много обуви на полу, но стоптанной, и тапки всякие домашние, я сразу в спальню, возле левой стены у окна тумбочка с зеркалом, смотрю в верхнем ящике: обручальное кольцо, перстень-печатка, женские электронные часы с позолоченным браслетом — взял, Гончар заглянул: «Косметику женскую тоже, сеструхе подарю», — помаду, духи «СССР — Франция», набор теней, состоящий из трех цветов, и медный браслет в виде змеи, цепочку серебряную, затем я пошел в зал, где Гончар был, там еще сервант, лакированный под орех, и в баре коньяк «Чайка» три звезды, две шампанского «Советского» и ликер, названия я не помню, все это Гончар сложил к себе, и больше брать нечего, Гончар еще бросил в сумку три детские игрушечные машинки импортные в прозрачной упаковке, а в серванте полка, и на ней три книги: «Овод», «Кулинария» и еще книга с оторванным корешком, я вообще-то редко читаю, но взял, Гончар сильно удивился, а я говорю: «А тебе зачем машинки?» — и я еще «ТДК» аудиокассету нашел на кухне, на кассете сверху ничего не было написано, я на всякий случай прихватил, чтобы потом нормальную музыку записать, если на ней плохая музыка, и мы дверь захлопнули, сразу пошли на стадион и там выпили «Чайку», Гончар говорит, золото надо быстро сдать, на ул. Карла Марла возле кинотеатра «Юность» есть скупка, поехали туда, дали нам за золото сто семьдесят рублей, еще выпили ликера, что в квартире взяли, а шампанское занесли Гончару домой, чтобы ему было на праздники, а с книжками странно получилось, без корешка которая, я на стадионе выкинул, «Кулинарию» оставил у Гончара для матушки его, а «Овод» этот оказался каким-то липучим, его все время приходилось держать, и рука была занята, так я и ходил с «Оводом» и в скупку, и везде, примерно в половину шестого Гончар говорит: «Пойдем к универсаму, там ждет Зайцев», — про которого я знал только, что он Зайцев, но не общался с ним, я согласился, и мы пошли к универсаму, примерно в шесть часов, зашли в кафе универсамовское, я выпил стакан березового сока, купил пачку «Родопи», а затем мы вышли на улицу, сначала Гончар, потом я, и тогда я увидел, что Гончар уже разговаривает с Зайцевым, на котором был спортивный костюм дутый синий и черные туфли, а у Гончара туфли были темно-коричневые «Саламандра», и брюки серого цвета с люрексом, и куртка джинсовая, а я был одет в серую куртку, джемпер черный с белыми клеточками, брюки светло-коричневые и румынские туфли черного цвета, вот я вышел из кафе и увидел: Гончар разговаривает с Зайцевым, о чем они, я не слышал, Зайцев спросил: «Что читаем?» — я сказал: «Овод», — и начал тереть с пацанами из нашего района, вернее, я только знал, что они из нашего района, а по именам и где они живут, я не помнил, Гончар и Зайцев поговорили, и Зайцев сказал, надо купить бухла, и мы пошли в магазин, тот, что на предпоследней остановке от трамвайного круга, это было часов семь, когда мы уже от магазина, то встретили Севу, зовут его Сашей, а фамилия Севашов, сокращенно Сева, я с ним никаких отношений не поддерживал, только раньше видел на районе, а Гончар знал его и предложил Севе пойти с нами выпить, а Сева сказал, что они тоже выпивают, вместе с ним был еще какой-то пацан, который был старше Севы, и как его зовут, я не запомнил, кажется, Олег, и этот Сева сказал нам, что они где-то недалеко сидят, что у них есть две бутылки водки, и предложил пойти с ними, после чего мы впятером решили к садику за универмагом «Океан», там лежит бревно из тополя, мы подошли туда, на бревне сидели две взрослые женщины за тридцать, внешности я не запоминал, кроме них еще один дядька немолодой, и когда мы подошли к ним, Сева стал разливать водку, потом мы все, кто там находился, выпили две бутылки водки, которые были у Севы, и одну бутылку «Агдама», которая была у нас, после чего у нас осталось две бутылки «Агдама», и бабы говорят Севе пойти купить еще водки, мы пошли, а все другие и Олег этот остались возле садика, но рабочий день закончился, и магазин закрылся, мы снова вернулись, а на бревне уже никого не было, бабы с дядькой свалили вместе с нашим «Агдамом», и мы тогда пошли к булочной, расположенной возле круга девятнадцатого автобуса, завернули за угол, Гончар и Зайцев куда-то ссать ушли и как пропали, а мы с Севой остались, я сказал, что могу залезть в булочную, «Оводом» разбил стекло и залез, зачем не знаю, но когда я залез, Сева, который стоял возле окна, сказал мне, чтобы я взял со стола магнитофон переносной «Весна», я вылез и вспомнил, что у меня была кассета в кармане куртки, я ее вставил и включил, но в магнитофоне сели батарейки, и я не узнал, что записано, чуть прошли, я Севе: «Блядь, я «Овода» на столе забыл», — вернулись, только Сева над ухом нудил — зачем, да зачем, «Надо!» — я сказал, забрал «Овода», и мы пошли к дому 23 по улице Матросова, где проживает Света Лазарева, с которой я встречаюсь и поддерживаю интимные отношения, мы пришли во двор, я подошел к лавочке, там сидела Света и еще кто-то из пацанов, кто именно, я не помню, когда мы стали подходить к лавочке, Сева, обращаясь ко мне, сказал: «Что это за пидараска сидит?» — я ответил, это моя девушка, и он своими словами оскорбил ее, и еще я сказал ему, чтобы он извинился, но он не стал извиняться, тогда я предложил ему отойти и поговорить, мы отошли в сторону, я подумал, нужно что-то положить, «Овод» был в левой руке, и я поставил на землю магнитофон и ударил Севу кулаком правой руки по левой части лица, но я ударил несильно, мы с ним даже стали разговаривать, я подобрал магнитофон, и мы снова стали подходить к лавочке, и в этот момент Сева опять сказал обидное, что у Светы ништяк короткий, я спросил: «Это как?» — а он ответил: «Ништяк — это промежуток между ртом и носом», после чего я ударил своим лбом по его лицу, но неэффективно, я опять поставил «Весну» и правым кулаком по левой скуле ему два раза, но как-то не получалось, бил плохо, и все видели, что я плохо бью, у него лицо только тихо хрупало, как если на капусту квашеную слегка надавить, я понимал: это «Овод» в руке конкретно мешает, а куда его уже деть, некуда, я ударил еще раз, Сева упал возле лавочки, а я начал ему наносить ногами, первый удар я подъемом правой ноги по лицу, по средней части, примерно в переносицу, Сева лежал на боку, затем я снова ногой, на этот раз левой по нижней части лица, во что именно, я не рассмотрел, кажется, в подбородок, он пытался переворачиваться, но я снова возвращал его в исходную позицию и два раза еще подъемом правой ноги по боковой нижней части лица, он так: «О-о-о», — застонал, тогда я нагнулся над ним, но мне показалось, я даже ничего ему не рассек, крови совсем нет, я в сидячем положении кулаком правой руки его в область левого уха, и тоже неудачно, несильно, и вдруг увидел, Света куда-то ушла, но сидят малолетки и обсуждают, как я бью, и я встал и снова Севу ногой, он головой цок об лавочку, и тогда я увидел, что под затылком у Севы кровь, и тут появился мужик, внешности которого я не запомнил, я решил попросить у него закурить, и очевидно я сказал ему что-то обидное, потому что он стал ругаться, что вызвал милицию, и, главное, держит меня за руку, я ударил его, а он меня, я вырвался, хватаю магнитофон и начинаю убегать, затем я нечаянно упал, выронил магнитофон, он об землю треснулся, и оттуда такими петлями тягучими завыл с кассеты Антонов: «Золотая лестница, золотая лестница!», — я поднимаюсь, в глазах муть, думаю, тут хоть бы «Овода» не потерять, снова бегу, мужик за спину меня ловит, я ему что-то говорю и сам не понимаю, что говорю, мне руку назад заламывают, а ноги такие тяжелые, словно оторвались, я вдруг догадался — надо срочно книжку выбросить, чтобы освободиться, а этот «Овод» к ладони намертво прилип, и так мне странно, Светка под Антонова в свой подъезд по ступенькам, я ей: «Стоять, пидараска!» — она оборачивается, и у нее реально короткий ништяк, его просто вообще нет, Сева был прав, и тетка из первого этажа визжит, как зарезанная: «Убили-и-и!» — а сирена так складно вместе с ней: «Дили-дили-дили!» — сзади малолетки хором, что менты приехали, а Светка уходит, ее уже нет, и на асфальте возятся воробьи, серые, медленные, точно наломали куски хлеба, я нюхаю «Овода», и он тоже пахнет кислым хлебом.