Из дошкольного корпуса мы никуда не выходили. Улицы и дома за забором детского дома видели только те, кого забирали в гости – как, например, меня. А все остальное время мы ездили на детдомовском автобусе, если куда-то спонсоры приглашали. В Макдаке несколько раз были. Однажды нам там выделили отдельную детскую комнату, какой-то праздник у нас был, что ли. И нам носили детскую еду, а мы такие радостные, все это ели и бесились от счастья. Нас потом наказали за то, что мы плохо себя вели – кидались друг в друга стаканчиками, все перевернули вверх дном. Еще нас возили в цирк, в зоопарк. Точно помню, что был в цирке на проспекте Вернадского. Нас загружали в автобус, прямо во дворе детского дома, мы ехали, потом выходили у цирка, строем шли ко входу, проходили на места, смотрели представление, и так же обратно – строем. Об общественном транспорте я тогда почти ничего не знал. Не знал, что такое метро, как оно называется, на троллейбусах, трамваях не ездил и названий их тоже не знал. Только видел, что ездят они по дорогам, когда с тетей Ирой домой к ней ходил. Кажется, пару раз мы катались с тетей Ирой на автобусе – в зоопарк ездили или куда-то еще, точно не помню.

В третьей группе, в пять лет, я попробовал первую сигарету. Видел, как питалки курили, а потом выкидывали бычки, не затушив. И я тут как тут: «Интересно, что это такое? Как это делается?» Поднял окурок, это была тонкая сигарета, розовая, и докурил. Не по-настоящему докурил, так, баловался. Дым в легкие не затягивал, а просто в рот набирал. И вот с того раза я стал подбирать бычки. Если видел, что валяются, обязательно поднимал и пробовал. Даже не знаю, зачем мне тогда это было надо. Наверное, просто такой возраст, что хотелось копировать взрослых.

И еще в то время стало интересно, чем девочки отличаются от мальчиков. Тем более в третьей группе нас уже разъединяли, чтобы мыться. Мальчики мылись отдельно, девочки отдельно. Раньше-то мы мылись все вместе, и вопросов не возникало. Точнее, возникал один вопрос, но совсем примитивный, и ответить на него никто нам не мог.

– А почему это у меня что-то свисает, а у тебя нет? – спрашивал я у девочки, которая стояла рядом в душе. Это года в три-четыре.

– Не знаю, – удивлялась она. Девочки сами не понимали разницы.

– Понятно, – хотя, конечно, ничего не понятно. И все отличие было в том, что у меня что-то есть, у нее этого нет.

А как стали разделять, мы поняли, что есть мальчики и девочки. Но вот чем одни от других отличаются – загадка. В чем реальная разница между мужчиной и женщиной, нам никто не рассказывал. Мы видели только то, что видели – одежда разная, у нас шортики, у них платьица. Наверное, если б мне тогда сказали: «Гриша, ты девочка», я бы ответил: «А, здорово, но почему я тогда не в платьице хожу?» И еще, когда мы в лагере ходили купаться, мальчикам разрешали купаться голыми, а девочкам нет. Им говорили: «Нет, вы в трусиках купаетесь». Вот и вся разница.

Кстати, мне тогда первый раз в жизни понравилась девочка. У Натальи Анатольевны была дочка Настя, и мы с ней дружили офигенно. Даже целовались. Она приводила свою дочку к нам в группу, и мы с ней играли, вместе по лужам бегали. Были, типа, друзья, но на самом деле у меня была какая-то такая первая неосознанная любовь. Я ее задирал, дразнил немножко.

– Толстая, толстая!

Она бежала к маме жаловаться:

– Мама, он меня называет толстой!

– Гриша! – Наталья Анатольевна укоризненно смотрела на меня.

– Ну, она же толстая, – не сдавался я.

– Она не толстая, а полненькая, – объясняла Наталья Анатольевна.

Так мы и жили. В своем закрытом от всех мирке и с вопросами, на которые не знали ответов.

Но жизнь в дошколке подходила к концу. Летом, перед лагерем, собралась комиссия, чтобы определить, кто из нас будет учиться в нормальной школе в нашем детдоме, а кто поедет в другой детский дом, коррекционный. Конечно, нам этого не говорили. Просто собрали всех рядом с групповой и вызывали по 2–3 человека для тестирования. Слога какие-то мы читали. Рисунки рисовали специальные. В прописях что-то там заполняли. И по результатам, после того как мы вернулись из летнего лагеря, нас 1 сентября разделили на две группы. За первой группой приехал чужой автобус, из другого детского дома. Их одели в новую школьную форму, выдали им ранцы и загрузили в автобус. Так они отправились в новую жизнь. Не помню, чтобы их предупреждали об этом. А остальные, тоже в новой школьной форме и с ранцами, пошли в младший школьный корпус.

Я только потом, в третьем классе, узнал от своей учительницы, что меня тоже хотели отправить в коррекционный детский дом. Испугался задним числом страшно. Уже видел пару раз своих прежних приятелей, которых в коррекционку отвезли: они там стали совсем другими, превратились из обычных детей в вялых старичков с тупыми лицами. Но меня спасла наш психиатр, Анна Анатольевна. Она сказала: «Я в нем что-то вижу, есть потенциал, пусть идет в обычную школу». И потом меня воспитатели к ней, чуть что, отправляли, со словами: «Лучше бы тебя в коррекционку отвезли».

И вот 1 сентября мы построились парами и пошли. Все наши игрушки, вещи, одежда – все осталось в дошкольном корпусе. Штанишки, шортики, рубашечки, любимые игрушки достались следующим поколениям сирот. С собой нам разрешили взять только новый портфель, который нам подарили на 1 сентября. В нем были пенал, тетрадки, ручки – то, что нужно для школы. Нас всех одели в новую школьную форму – праздник же, парадный костюм, – и в этой новой, пока чужой мне одежде, с новым рюкзаком я шел в строю через дорогу в новую жизнь. Было так страшно! Аж коленки тряслись. Я понимал – там будет что-то совсем другое. Все воспитатели, к которым мы привыкли, которых любили и не очень, но уже хорошо знали, остались в прошлом. А я к ним прикипел, мамками всех называл, и тут – раз, и все изменилось, все вокруг новенькие. Просто ужас! А главное, непонятно зачем? Зачем надо было постоянно разлучать меня с людьми, к которым я привык? Наших дневных воспитателей мне было тяжело терять. Очень больно. Наталья Анатольевна, Нина Александровна, Лариса Юрьевна и Татьяна Григорьевна – самые дорогие для меня люди. И даже с ними у нас не было никаких прощаний, ничего такого. Нас просто одели во все новое и повели в неизвестную жизнь. Пока шли, мы еще ничего не понимали. Но когда пришли в огромное незнакомое здание – там и младший школьный корпус, и старший, а между ними еще учебный, – начали плакать. На торжественной линейке мы стояли и громко, хором, рыдали. Были в слезах и соплях. А нам там про праздник, блин, про День знаний.

Мы видели гигантскую толпу детей, они все были старше нас – на голову, на две, а то и на три выше. Кругом стояли чужие взрослые, которых мы не встречали ни разу в жизни. Другая атмосфера, другие звуки, другой запах. Я плакал и думал, что очень хочу вернуться назад, в свой старый корпус. Там мне было хорошо. И вот я реву, а солнце светит, погода прекрасная, выступающие произносят торжественные речи, кто-то там говорит: «Вот наши первоклассники, наше будущее, наша надежда». Много ненужных, лишних слов. Лучше бы успокоили как-то. После линейки, не заходя в свои новые комнаты, мы пошли в класс. Там нас встретила наша первая учительница – Валентина Ивановна Додонова. Святой человек. Я ее потом очень полюбил. Она была уже старенькая, волосы седые такие волнистые, лицо морщинистое. И еще она хромала – ходила по классу, раскачиваясь как моряк. У нее то ли мизинец, то ли большой палец на ноге удалили. И зубы у нее уже не все свои были, местами серебряные стояли, а где-то золотые. Но она была преподаватель со стажем, учитель года. Хоть и строгая, зато добрая.