— Кушай, девонька.

— Я только чаю просила, — Наталья смутилась.

— А чай что? — Харламыч пожал плечами. — Вода она и есть вода. А силу-то где брать, небось ни маковой росинки во рту с утра?

— Да, верно, — призналась Наталья, — есть хочется.

— Вот и кушай. И запить чем тоже найдется, — он налил в стакан красного вина. — Все получше чая будет. Сейчас капитан подойдут со снайпершей. Все вместе и покушаете, потолкуете.

— Да, Харламыч, тепло у тебя, а на улице — жуть, — Наталья отпила вино.

— Наше дело крестьянское, — откликнулся тот, наклонившись к печке. — Первым делом стопи, дров заготовь, чтобы и дальше было чем топить. А вот и разведка вернулась.

В землянку спустились солдаты в камуфляже, старший сержант над ними.

— Садись, садись, Косенко, садись, ребята, — Харламыч загремел мисками.

— Разрешите, товарищ лейтенант, — скинув мокрый плащ, коренастый плотный разведчик пододвинул ящик к столу.

— Да, конечно, — Наталья даже смутилась. — Какие церемонии!

— Зря ходили, — опрокинув стакан с вином, сказал сержант Харламычу. — Весь передний край брюхом проелозили, нет стоящего языка. Все мелочь какая-то, шантрапа. От них какие сведения получишь. Что он утром на завтрак ел, это кому надо?

— Ничего, Миша, повылезают еще, — успокоил его Харламыч и подвинул миску с дымящимися макаронами, — ешь. Куда им деться-то.

— Наталья Григорьевна здесь уже? — в землянку спустился капитан Иванцов. — Харламыч, накормил?

— А как же, мы свою службу знаем, — откликнулся солдат.

— Сейчас эта Прохорова придет, — Иванцов как-то кисло дернул щекой. — Ногу подвернула. Санитары ей вправляют. Кто бы ей голову вправил, я бы тому в ноги поклонился. Давай, Харламыч, миску-то.

* * *

— Ты не горячись, Надя, не надо, и не расстраивайся, — шепнула Наталья новой подруге, мелкими глотками допивая вино. — Мне завтра в штаб Шумилова только к семнадцати надо. Так что утром вместе пойдем, я рядом буду, погляжу, чтоб никто не дергал по-пустому. Все получится, я уверена. Тогда и капитан отношение поменяет. Его тоже понять можно. Не хочется быть хуже всех.

Спустя час в землянку набилось много народа. Люди стояли, сидели на нарах и прямо на земляном полу. Солдаты, сержанты, офицеры. Многие небриты, в грязном обмундировании, с обветренными лицами и загрубелыми руками. Простые русские мужики, да и не только русские. Было два казаха. У одного фамилия — язык сломаешь — Турбанбердыев, так Иванцов за два года войны так и не выучился ее выговаривать. Всегда кричал: «Этого зови, Турбан… вот черт, ну, сам знаешь!» Ну, украинцы, конечно, с мягким окающим говорком, белорусы. В основном из деревень, из глубинки. Одних она знала меньше, других больше. У Иванцова она чувствовала себя спокойно. Капитан ее в обиду не давал — любого на место поставит, только брякни что-нибудь. Так постепенно и отстали все, привыкли, чуть ли не своей считать стали. С ними она чувствовала себя лучше, чем при штабе с офицерами, которые часто и пороха не нюхали. И смерти не боишься. А что бояться? Вначале боялись, а потом отпустило, как говорит Иванцов. И ее тоже отпустило после Сталинграда. На передовую она не боялась приезжать, даже стремилась сюда при каждом удобном случае.

— Ночевать с Прохоровой пойдешь, — шепнул, подсев, Харламыч, — она с санинструкторами в землянке. Я им сегодня дровишек подбросил, прибрал слегка, пока капитан наш Прохорову уму-разуму учил, а санинструкторши раненых отправляли. У них там зеркальце, мыльце, все, что женщине надо, есть.

— Спасибо, Харламыч, — Наталья с благодарностью сжала его руку. — Я не привередливая.

* * *

Он провел обеих до землянки.

— Прохорова, под ноги смотри, — Надя поскользнулась и охнула, Наталья подхватила ее под руку. — Без второй ноги останешься, кто тебя на руках носить будет. Вот уж капитану радость.

— Не волнуйся, Харламыч, иди, — отпустила его Наталья. — Мы и сами справимся.

— Ну, надеюсь на тебя, Наталья Григорьевна, — тот усмехнулся в усы. — Прохорова у нас — сокровище ротное. Другого-то снайпера нет. Да такого и по всему фронту не сыщется. Ладно, до утра, девоньки. Если что надо, зови, Наталья.

— Конечно, Харламыч. Спасибо тебе.

— Вот так все издеваются надо мной, — пожаловалась Надя, укладываясь на жесткий, дощатый топчан.

Наталья расстелила шинель, легла на приготовленный топчан рядом. Напротив у стенки спала санинструктор. Вторая в землянку еще не вернулась.

— Я только сегодня благодаря тебе себя человеком и почувствовала, — призналась Надя, — а так все одна, одна. Капитан ругается. А тебе, Наташа, нравится здесь кто-то? — она придвинулась. — Ну, молодой человек, там, при штабе?

— Был. Не при штабе, конечно, — Наталья вздохнула. — Здесь, на передовой, был. Но его убили под Курском. Сама видела. Сгорел в танке.

«Оберштурмфюрер СС. Сгорел в танке. Очень любопытно, — с горькой иронией подумала она про себя. — Особенно для того майора из НКВД, который меня сегодня на машине подвозил. Она — лейтенант Красной армии, он — оберштурмфюрер СС. Встретились случайно, он приехал на танке в деревню, где она жила. Собой красавец, насмешил до упаду. Она растаяла, влюбилась. А потом она под Сталинградом из пушки по таким же, как он, стреляла и из такой же пушки и его грохнули. Он сгорел в танке, а она осталась. Шекспир, да и только. Ромео и Джульетта. Вот только Джульетта до сих пор жива. Особисты проглядели».

— Ты переживала, да? — Прохорова придвинулась еще ближе. — Очень любила? Чего молчишь-то? Плачешь?

— Нет, не плачу, — ответила Наталья тихо. — Отплакала уже свое. Но никто другой не нужен. Его помню, хоть тресни. Никого больше не хочу. Как отрубило.

— Красивый был? — Прохорова спросила с придыханием.

— Да, только это не главное вовсе, — Наталья пожала плечами. — Я даже не знаю, что главное. Я его полюбила и все. И до сих пор люблю.

— Ох, счастливая ты, Наталья, — в голосе Нади промелькнула зависть. — Хоть и погиб, а такое было. Мне бы так.

— Так тебе, Надежда, точно не надо, — Наталья резко оборвала ее рассуждения. — Погиб, что хорошего? Чему завидовать? Спи лучше. Нам вставать рано. Тебе выспаться нужно, чтоб не зевать потом в окопе.

И, завернувшись в шинель, повернулась к ней спиной.

— Я не понимаю, что мы здесь завоевать хотим, это просто пустыня какая-то: солнце палит, ни травинки.

— Что мы здесь завоевать хотим, это не наше дело, Штефан, фюреру виднее. Я бы на твоем месте меньше рассуждал об этом.

— Очень ты, Людвиг умный, осторожный такой. Ты пушку проверил? Ее клинит все время.

— Да все клинит, жара. Мотор и тот вот-вот сдохнет.

— Фрейляйн, фрейляйн, воды не найдется? Куда это она?