С тем, что евреи ножом касались места, которое Елена Ивановна привыкла считать только своим, смириться она, может, еще и смирилась бы. Но выбрасывать иконы? Рано утром женщина сходила куда следует, и уже к обеду капитана Возницына арестовали, а 15 мая 1738 года после полагающихся пыток вместе с купцом Барухом Лейбовым живьем сожгли на костре. Все его имение по распоряжению императрицы перешло вдове, причем за сознательность ей было пожаловано еще и сто дополнительных крестьянских душ.

Чуть позже на этом же месте был выстроен деревянный Зимний дворец императрицы Елизаветы Петровны. В нем она и умерла. Потом дворец перестроили, а потом перестроили еще раз. В таком перестроенном виде здание и дошло до наших дней. Кто только тут не жил: генерал-губернаторы, французские обольстительницы, евреи-миллионщики, бородатые литературные классики, пижоны во фраках и черт знает кто еще.

Из окна дворца совсем молоденькая и еще не выучившая русский язык Екатерина II впервые увидела графа Орлова, да и переспали они впервые тоже где-то в бесчисленных комнатах именно этого здания. На квартире, которую тут снимал граф Пален, собирались заговорщики, убившие Екатерининого сына, курносого императора Павла I. При следующем императоре Александре в доме располагался самый модный ресторан города «Talon», о котором Пушкин писал «К Talon помчался: он уверен, что там уж ждет его Каверин». Еще лет семьдесят спустя вдоль фасада повадились прогуливаться белобрысые чухонские проститутки, на которых одно время установилось даже нечто вроде моды. А уже в 1990-х в здании открыли дико бандитский найт-клаб, куда, по слухам, развеселая питерская братва вызывала смольнинских чиновников, и те объясняли пацанам, что за хрень в городе творится.

Когда-то в желтых петербургских дворцах принимались политические решения, сотрясавшие планету. Наживались состояния с таким количеством нулей, которые не влезали потом ни в одну газетную полосу. Это была столица мира, и на каждом перекрестке этой столицы происходило что-нибудь этакое, рассказ о чем обязательно включался в школьную программу. А потом этот город вдруг весь кончился.

Советское руководство уехало из Петрограда в Москву в ночь с 10 на 11 марта 1918 года. Переезд оказался не очень хлопотным: все правительство во главе с Лениным уместилось в трех железнодорожных вагонах. Оставшиеся комитеты перебирались до конца весны. И после того как последний советский бюрократ покинул берега Невы, для моего города началась совсем другая жизнь. Нечто вроде загробного существования.

Петербург служил центром империи двести лет. Ради этого он создавался, вокруг этого вертелась вся его жизнь. И вот он больше не был центром.

Огромный мегаполис стоял почти пустым. Анна Ахматова вспоминала, что заколоченный Гостиный двор на Невском весь зарос травой и на его галереях она как-то нарвала большой букет полевых цветов. В подвалах Зимнего дворца поселились беспризорники. Там еще со времен Екатерины Великой водились знаменитые эрмитажные кошки, прародительницей которых считалась личная кошечка императрицы. К началу 1919-го беспризорники выловили всех кошек и съели, а из их шкурок нашили варежек на продажу.

Не повезло не только кошкам. В зоосаде служители зарезали единственного пережившего революцию крокодила и сварили их него суп. Будущий академик Вавилов писал, что на вкус крокодил показался ему похожим на корюшку.

Именно в этот момент Корней Чуковский и предложил переселить выживших литераторов в здание на углу Невского и Мойки.

Перед самой революцией дом принадлежал банкирам Елисеевым. Да только сразу после начала всей этой неразберихи с красными флагами последний Елисеев сбежал в Париж и дом пустовал. Нижние этажи самовольно захватили кустари, открывшие там чумазые лавочки. Мебель реквизировал кто-то из комиссаров. Елисеевскую прислугу несколько раз пытались расстрелять революционные матросы. От такой жизни последний камердинер Елисеева решил свести счеты с жизнью, выбрался на крышу и стоял на самом краю, то ли молясь, то ли не решаясь сделать последний шаг. Постовой красноармеец крикнул ему: «Если кинешься – застрелю!» Ну и камердинер, разумеется, сиганул с четвертого этажа вниз головой. Вселению литераторов в новое помещение больше никто не мешал.

Под писателей выделили всего одну квартиру. Но этого хватило. Жили Елисеевы на широкую ногу: квартира была трехэтажная, вся в резьбе и золоте, с несколькими спальнями, несколькими обшитыми дубом гостиными, с собственной баней и полностью механизированной кухней, а также с громадным залом размером в целый этаж. Посреди зала была свалена старинная библиотека и стояло несколько скульптур Родена, которые не удалось вывезти, потому что те не пролезали в дверь. Библиотеку писатели в первую же зиму пустили на растопку, а Роден, о которого поэтические барышни когда-то тушили окурки, сегодня выставлен на третьем этаже Эрмитажа.

Новые жильцы принялись делить помещения. В «обезьяннике» (полуподвальной комнате для прислуги) поселились романтик Александр Грин и пара совсем молодых драматургов. Молодежь пыталась что-то писать, а туберкулезный и мрачный Грин спивался и ночи напролет пытался дрессировать тараканов.

В бывшую ванную заселилась художница, ученица Рериха. Даже в самые студеные зимы она одевалась в зеленые индусские шаровары и все равно рисовала. Правда, потом выламывала картины из подрамников и, пытаясь согреться, жгла подрамники прямо в ванне.

В узком пенале, который при прежних владельцах служил, скорее всего, стенным шкафом, поселилась писательница Ольга Форш. Сидя в этом шкафу, она умудрилась написать целых два исторических романа. Зато критику и переводчику Акиму Волынскому досталась вся гигантская спальня мадам Елисеевой. Тот поставил у самой двери узкую железную койку и спал на ней, в пальто и галошах, свернувшись клубочком, а в глубь необъятной комнаты ходить не рисковал.

Официально заведение именовалось ДИСК (Дом искусств), хотя сами обитатели елисеевских квартир предпочитали название «Сумасшедший корабль». Жили тут голодно, зато весело. Ходили слухи, будто банкир, уезжая, замуровал куда-то в стену свое многомиллионное состояние. Иногда, сбрендив от голода, писатели начинали все вместе простукивать стены. На карточки им выдавали в основном сушеную воблу, из которой на елисеевской кухне варили суп. Осип Мандельштам, ни с кем не делясь, проедал карточки в первую же неделю, а потом бродил по всему дому, заводил разговоры о поэзии и, усыпив бдительность хозяев, неожиданно говорил:

– Ну что это мы? Давайте-ка уже, наконец, и ужинать!

Здесь же, сидя на пропахших воблой кроватях, принимали иностранных селебритиз. Вроде специально приехавшего из Англии полюбоваться на фантастические эксперименты большевиков Герберта Уэллса. Пожилой одышливый британец смотрел на то, как живут в новорожденной республике его собратья по перу, и ему казалось, будто он сошел с ума.

Два или три раза на борту «Сумасшедшего корабля» проводили костюмированные балы. Номера объявлял совсем молоденький Евгений Шварц, который позже станет самым знаменитым сказочником СССР. Дамы пошили платья прямо из сорванных со стен елисеевских гобеленов. Зато лакеи у дверей стояли настоящие, в ливреях, уцелевших от прежнего режима. Вплотную к залу примыкала комната писателя Михаила Слонимского. Дотанцевав кадриль, сюда убегали влюбленные парочки. Их не смущало даже то, что в той же комнате на трех составленных вместе стульях обычно спал молодой сатирик Михаил Зощенко.