Для страны революция стала очистительным свежим ветром. Но для «золотого треугольника» в центре Петербурга падение монархии обернулось катастрофой. Прежде по этим мостовым ходили исключительно гвардейские офицеры да увешанные орденами сановники. А теперь – все кому не лень. Прежняя система ценностей рухнула, а до рождения новой должно было пройти какое-то время.

В ночь на 3 ноября 1917 года в Петрограде (уже несколько лет подряд жившем при сухом законе) начались винные погромы. Неуправляемые толпы штурмом брали любое помещение, где мог храниться алкоголь. День спустя многотысячная толпа собралась прямо на Дворцовой площади. Люди кирками разбивали стены, за которыми находились царские винные погреба. Фельдфебель охраны дворца Криворутченко (единственный трезвый человек на весь район) кричал, что будет вынужден пустить в ход пулеметы. Ничто не помогало. Люди прорвались внутрь, повышибали днища из стоявших в подвалах бочек с коллекционными напитками. Вина в подвале натекло столько, что несколько мародеров просто захлебнулись. Для разгона толпы были вызваны красные матросы. Но, увидев, что именно им предстоит охранять, матросы, разумеется, тут же в сосиску напились, и после этого веселье пошло совсем нешуточное.

Винные погромы продолжались всю зиму. Анна Ахматова позже вспоминала, что как-то в лютые крещенские морозы ехала через стрелку Васильевского острова и видела там громадную, размером с комнату, глыбу замерзшего коньяка. Причем внутри глыбы можно было различить тело вмерзшего в лед человека.

К марту 1917-го никакой власти в городе не осталось. Полицейских вешали на столбах, суды жгли, с тюрем посбивали замки и выпустили арестованных на свободу. Максим Горький утверждал, что за первые полтора месяца после Февральской революции в городе произошло больше десяти тысяч убийств. То есть в среднем по одному убийству каждые семь минут. Могилы царских сановников были раскопаны, сорванные с истлевших камзолов ордена мародеры пытались обменять на крупу. Дошло до того, что из гроба вытащили труп Распутина и после надругательств сожгли покойника в ближайшей котельной.

Магазины стояли заколоченными. Кто мог, уехал из этого дурдома сразу, а кто не мог, готовился уехать, как только подвернется возможность. Жить при глупой и жестокой власти никому не нравилось. Но, как оказалось, жить вовсе без власти было попросту невозможно.

Больнее всего революция треснула по тем, кто особенно активно ее звал. Газеты выходили через пень-колоду, гонораров никто никому, разумеется, не платил, так что очень скоро и прежде-то небогатые петербургские литераторы скатились к полной нищете. Литература – это ведь забава для состоятельных обществ. А то общество, что осталось в бывшей столице Российской империи, вдруг перестало быть состоятельным. К воздуху свободы стал примешиваться какой-то неприятный для литераторов запашок.

Через полгода после отречения царя порядок в развалившейся империи попытались навести большевики. Задача оказалась не из простых. Перебои с продовольствием в Петрограде начались еще при монархии. Зимой 1916–1917-го ни мяса, ни масла, ни сахара купить в столице было уже невозможно. На черном рынке кое-что еще имелось, но цены взлетели фантастически. К декабрю 1917-го по карточкам выдавали двести граммов хлеба, к апрелю 1918-го – всего по пятьдесят граммов.

В Петрограде остались только те, кому было ну совсем некуда уезжать. Рабочие с заводских окраин. Старики, не способные за взятку купить билет на солнечный и сытый юг. Ну и оставшиеся без работы литераторы. Самые беспомощные и бестолковые из всех. Единственное, что умели эти острые перья, – мечтать о свободе и получать за это гонорар в редакциях. И вот свободы вокруг хоть завались, но счастья это совсем не прибавило. Гонорары ушли в прошлое вместе с прежней несвободой, а как жить в обществе, где почти никто не умел читать, литераторам никто не объяснил.

Брак Ахматовой с поэтом Николаем Гумилевым к тому времени давно развалился. В 1918-м Анна вышла замуж вторично. За ужасно некрасивого и совершенно непохожего на ее первого мужа Владимира Казимировича Шилейко. Сутулый, очкастый, тот был единственным в стране специалистом по древней клинописной литературе: всякие там вавилонские гимны, шумерские заклинания, «Песнь о Гильгамеше». В мире творилось неизвестно что, а Шилейко сидел за письменным столом и переводил стихи, сложенные за пять тысяч лет до его рождения. Ну а на Ахматову легла забота о том, чтобы приготовить ему и себе хоть какой-нибудь обед.

Взяв власть, большевики сразу объявили весь жилой фонд в городе государственной собственностью. Бывшие частные квартиры они стали по ордерам передавать тем, кому считали нужным. Ахматовой и ее новому мужу достались подсобки Мраморного дворца. Если смотреть на дворец со стороны Невы, то слева от основного здания вы увидите зеленую четырехэтажную пристройку. При старом режиме это были служебные помещения: комнаты слуг, конюшни, кладовки и все в таком роде. Тут поэтесса и провела самые голодные послереволюционные годы.

Комнаты были большие, но в тех условиях это скорее можно считать минусом. Натопить комнаты зимой было невозможно. Супруги неделями не снимали с себя пальто и кофты. Ни о какой нормальной интимной жизни речь, понятное дело, не шла. Сюрреализма их быту придавало еще и то, что вместе с ними в комнатах жил здоровенный сенбернар. Приятели, изредка навещавшие молодоженов, удивлялись: как это такую большую собаку никто до сих пор не съел?

Хозяйство лежало полностью на плечах Анны. Надменной и царственной Анны, которая до двадцати пяти лет не то что ни разу в жизни не мыла посуду, а даже и не слышала, что посуду, оказывается, положено мыть. Теперь ей приходилось ходить на рынок и готовить обед. На Марсовом поле Ахматова разбила небольшой огородик и пыталась растить на нем брюкву. По утрам выносила в Неву ведро, заменявшее им с мужем туалет. Она не привыкла к такой жизни, но выбора не было.

Как-то Анна отправилась на рынок, чтобы попытаться обменять оставшееся от свекрови ожерелье на несколько селедок. Она шла вдоль ряда торговок и каждой предлагала:

– Не поменяете селедку на жемчуг? Жемчуг настоящий и очень крупный. Хотя бы на три рыбы, а?

Селедка у торговок была старая и плохо пахла. Но другой еды в городе тогда просто не было. Одна из торговок узнала поэтессу и вполголоса проговорила ей вслед:

– Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду.

Это были строки из давнего ахматовского сборника. Когда она написала их, все только-только начиналось. Анна была молода, хороша собой, и весь мир расстилался у ее ног. А теперь она чувствовала себя ужасно старой, ужасно усталой, ужасно некрасивой и ни на что больше не способной. Ее подташнивало от голода, и, чтобы выжить, ей приходилось менять свекровины жемчуга на селедку.

Ахматова уронила ожерелье на землю, разрыдалась и пешком побрела домой. Потом вернулась, подобрала жемчуг и опять побрела.

Как уж город пережил эти годы, совершенно непонятно. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, бо́льшая часть двадцать первого. В 1921-м была провозглашена свобода торговли, и голод отступил. А до этого…