в отелях сдвоенных номеров, мои билеты на внутренних авиалиниях. В конце концов, трагедия обернулась фарсом. Андрей, испытывая угрызения совести, весь свой гонорар потратил на мой подарок. Его терзала несправедливость, учиненная надо мной. Чисто по-мужски он предположил, что сразит меня, купив шикарные драгоценности. Увы, слово «драгоценности» не значились в моем менталитете. Не было у меня бабушек или прабабушек, обладавших старинными украшениями. Как водилось у светских интеллигентов, меня с детства отучали от «излишеств», внушая, что носить драгоценности – дурной вкус и мещанство. Итак, купленные роскошные колье и серьги, тщательно упакованы в футляры, к ним присовокуплена модная куртка, какие-то еще сувениры. Подарки легли на дно чемодана. В аэропорту «Шереметьево», получив багаж, Андрей не досчитался одного из двух чемоданчиков. Попытки разобраться на таможне заняли уйму времени, в результате нам посоветовали перезвонить дня через три. У таможенников было три версии: при пересадке в Риме чемодан по ошибке переправили в Лондон, багаж застрял на конвейере, где дожидается отправки, и будет доставлен следующим рейсом, и, наконец, пропал, потребуется время, чтобы его разыскать. Замечу сразу, за прошедшие годы мои вещички исчезали: в Париже, Нью-Йорке, Франкфурте, Афинах. Чаще всего в рейсах с пересадкой. В Париже багаж вернули на другой день, доставив его прямиком в отель в целости и сохранности. Очевидно, имело некоторое значение приглашение солидного издательства «Галлимар» на презентацию книги. В Нью-Йорке чемодан отыскался через пару дней на свалке неопознанных в аэропорту Джона Кеннеди. Его тоже доставили в гостиницу. В Греции багаж исчез бесследно. Через полгода выплатили страховку – что-то около 300 долларов. Короче, надежда оставалась. И вправду, через несколько дней нам сообщили, чемодан А. В. нашелся, его можно забрать в Шереметьево.

Не забуду сияющего лица Андрея, когда, отстегивая замки аккуратного чемодана, он бормотал: «Сейчас… вот сейчас ты поймешь, что это такое… Подобного ты не видела никогда». Этого ослепительно изысканного футляра, в котором хранилось ожерелье, и коробочек с серьгами я действительно никогда не увидела. Увы, в чемодане их не оказалось. Опытные «вояжеры» смеялись над Андреем, объясняя, что подобные потери – таможенная «классика». Делалось это элементарно – надо отослать чемодан при пересадке, якобы по ошибке, в другую страну, чтобы не с кого было спросить. Как разобраться, кто и что у кого украл? «Истинный поэт, – захлебываясь, смеялись близкие, – покажите еще такого блаженного, который сунет бриллианты в багаж». А я переживала за Андрея, как же ему хотелось порадовать меня, а мог бы на этот гонорар безбедно прожить хотя бы месяцев шесть! Так радостная перспектива побывать в стране кенгуру и аборигенов обернулась для меня драмой, а для А. В. конфузом.

* * *

…Мы прощались с Вангой в полутьме прихожей. Я торопливо обняла слепую, понимая, как ждали ее люди перед домом. Внезапно она задержала мою руку: «У вас там, в Москве, рассказывают, есть печки, которые работают без дров, на электричестве? – вполне буднично сказала она. – Зимой я ужасно мерзну, пришли мне такую, – и уже на пороге, – привет передай вашему писателю Леонову. Он у меня был недавно».

Я пообещала.

Вскоре в Москву приехал наш друг Божидар Божилов, личность вполне незаурядная. Популярный болгарский поэт, еще более известный как автор десятков розыгрышей. К тому же редактор литературного журнала. Божилов стал посланником к Ванге – я отыскала самый мощный калорифер в только недавно открывшемся в ту пору отделе электроприборов нового ГУМа.

Много месяцев спустя болгарин подтвердил, что свез Ванге «печку»: «Я знала, что она надежная», – абсолютно не удивившись, кивнула ему прорицательница.

Вторая просьба Ванги была намного сложнее. С Леонидом Леоновым отношения сохранились добрые, но далекие. Период тесного общения во время работы над книгой «Драматургия Леонова» оборвался. В последние годы жизнь признанного классика была замкнутой, в его характере не было черт, которые позволяли с ним сближаться даже тем людям, которые к этому очень стремились. Я же встреч не искала. Я ощущала его потребность в одиночестве, нарушать которую вовсе не хотелось. Помимо этого, признаюсь, к 1967 году моя общественная ориентация существенно отличалась от высказываний, которые содержались в интервью Леонида Максимовича. Излишнее недоброжелательство к нему не раз обрушивалось на меня, как автора монографии («В глубь леоновского творчества», вышла в 1960 году – З. Б.). Писателю числили равнодушие, в особенности к тем из его собратьев по перу, которых, как и его самого, нещадно преследовала система. Период травли властями Леонова за его пьесы закончился, однако грубый след на его психике остался до конца дней. Несомненно, дров в костер подбросил и кумир поколения молодых шестидесятников поэт Евгений Евтушенко, опубликовавший широко известное стихотворение «Мед». Помнится, он вывел Леонова в образе торговца медом на Чистопольском базаре – месте, куда эвакуировали писателей во время войны и где трагически закончила свои дни Марина Цветаева. Возле громадной бочки стоит торговец, а кругом толпятся, облизываются голодные дети и женщины, не в состоянии заплатить немыслимую цену. Картинка, нарисованная поэтом, казалась достоверной, за ней видели подлинный факт.

Мне довелось узнать Леонида Максимовича иным (в 50-х годах при подготовке Монографии – З. Б.).

Монография еще не была закончена, когда редактор журнала «Октябрь», в котором я работала, Храпченко[16] поручил мне «провести беседу с Леоновым о природе писательского творчества». Храпченко, боготворивший Леонова, подчеркнул, что писатель всегда ему отказывал, но теперь удалось его уговорить с условием, что беседу с ним проведу я. «Он тебе доверяет, – сказал шеф, знавший о будущей книге, – а это дорогого стоит».

Замечу, что время в журнале и положение мое там было для меня не самое лучшее. Меня, учащуюся аспирантуры Академии Наук СССР, только что защитившую диссертацию, Храпченко с трудом взял на самую маленькую должность редактора в отдел критики. Иные завидные предложения, сыпавшиеся на меня, как на очень перспективного искусствоведа и критика отскакивали, как горох после того, как я заполняла анкету. Храпченко попал в «Октябрь» после снятия его с должности министра культуры. При всем его рвении, беспрекословном выполнении самых жестких приказов сверху – лично Михаил Храпченко был человеком вполне по-своему порядочным, который охотно бы избег репрессивных действий, если б не патологический страх посадки. На глазах этого министра культуры прошла волна изъятия целых направлений в искусстве, отлучения и заключения (1949 год) десятков художников, которых не спасли ни громкие имена, ни мировая слава. Он знал, как никто, что гарантий безопасности для репрессивной машины не существует. У посаженных показания о виновности выбивались, они сами себя оговаривали. По рекомендации главного редактора журнала «Театр» Пименова[17], где