От неожиданности Павлик замер.

– Чего молчишь, парень? Колись давай, рассказывай, все свои, – напирал Борька, играя кривой улыбочкой. – Нам Федька, твой друган, уже намекнул, что ты там в озере с какой-то цыпой развлекаешься.

– Да ты чего? – пробормотал Павлик, поворачивая голову в сторону Федьки и не находя его в спальном мешке. «Как он мог?!» – мелькнуло в голове. Он оглядел нетерпеливые лица, освещенные «летучей мышью», облизнул губы и закричал звонко и угрожающе:

– Да вам-то какое дело?! Я каждый день с русалкой в озере… Я побольше всех вас тут бухался, поняли? Отвяжитесь от меня…

Он отвернулся и упал на подушку.

– Да ладно врать-то, брехун, – сказал было кто-то, но его остановили другие, то ли от прилива уважения к Павлику, то ли от нежелания дразнить бешеную собаку.

Павлик был угрюм в утро отъезда. Он молча принял от начальника лагеря приз за лучший улов, раньше других уселся в автобус на заднее сиденье и прислонился к стеклу. Когда автобусы проезжали через деревню, лежащую на пути к шоссе, Павлик смотрел, как мелькают избы и колодцы. Деревенские, главным образом бабы и оборванные ребятишки, стояли перед избами и махали руками. Мальчишки махали им в ответ и корчили рожи. Павлику наскучили эти проводы и одинаковые цветастые полушалки. Он прикрыл глаза. Когда автобус проезжал мимо последней избы на краю деревни, Павлик вновь прильнул к окну. И увидел взметнувшиеся на него с крыльца знакомые бледно-голубые глаза. Он до боли в переносице прижался к забрызганному августовской грязью стеклу и смотрел на тающий зеленый силуэт…

После возвращения в Москву Павлик не разговаривал с Федькой Штоком почти два года. Федька пробовал втереться к нему в доверие не раз и не два, подкрадываясь к Павлику на переменах и в буфете, посылая одноклассников в качестве парламентеров, оставляя у него в парте извинительные записки. Как-то раз он пришел к Павлику после школы и предложил в качестве условия перемирия свою коллекцию монет, но Павлик послал его «на фиг в чертову задницу». Но подростки в конце концов прощают даже то, чего не забывают, и в старших классах Павлик и Федька оказались сначала просто приятелями, а потом опять близкими друзьями, тем более что они как никогда ощущали свою принадлежность к узкому кругу детей из интеллигентных семей, над родителями которых в те годы навис дамоклов меч борьбы с космополитами.

А потом они оба влюбились в Алену Тарсис – летом после девятого класса. Алена была не похожа ни на одну из девочек в той женской средней школе, куда мальчишек из их школы приглашали на вечера и танцы. Она была другой. С огненно-рыжими волосами и неповторимой улыбкой. Ее окружала аура, описание которой не поддается простой подростковой речи: летняя и зимняя, горячая и холодная, подобная аромату спелой брусники, оставленной на кочках до первых заморозков. У нее были самые узкие юбки среди знакомых им девочек. Невесомые ее ступни скользили, а не ступали. Она была девочкой их мечты.

Алена жила в похожей на пещеру комнатухе в коммунальной квартире вместе с матерью, актрисой театра Станиславского. Мать Алены, Ядвига, полька из Вильно, была ногастой блондинкой с подернутыми кровью бледно-голубыми блюдцами глаз. Она всегда одевалась в черное или мышасто-серое; ее шипящие скрежетали и сопели, а ударения в произносимых ею русских фамилиях то и дело перескакивали из галопа в карьер. До ареста и смерти в лагере на Колыме отец Алены, профессор Ицик Тарсис, преподавал в педагогическом институте. Он был автором нескольких книг и идиш-русского словаря. Павлику вся история жизни и смерти Алениного отца казалась особенно завораживающей, и в мыслях он даже сравнивал ее с судьбой собственного отца – убитого на советско-германской войне еврея из белорусского города Шклова.

Мама Павлика Ида Рувимовна, работавшая гинекологом в поликлинике при одном их самых крупных московских заводов и все на свете видавшая, была не в восторге от увлечения сына Аленой Тарсис.

– Она из неправильной семьи, – произнесла Ида Рувимовна свой приговор после того, как Алена побывала у них в гостях.

– Мамочка, у нее отец профессор, мама актриса. Какая там неправильная семья?

– Поляки – антисемиты, ты разве не знаешь?

– Но у нее отец был еврей, лингвист.

– Язык он выбрал неподходящий, вот что, – пробурчала Ида Рувимовна. – В общем, так, девочка эта, Алена… не нужна она тебе.

В отличие от своего друга Павлика Лидина, всегда отличавшегося прямотой и беспомощной честностью, Федя Шток чуть ли не с рождения был мастером золоченых пилюль, волшебником недосказанного. И вот всего несколькими мазками багрянца и охры он преобразил отца Алены в боевого офицера, разделившего фронтовую судьбу с погибшими на войне отцами Павлика и других одноклассников. Родителям Феди даже нравилось, что мать Алены происходила из шляхты.

– Очень интересная. Настоящая польская красотка. Голубая кровь! – сказала Федина мама после первого знакомства с Аленой. Федин отец, ракетостроитель, в то время почти не бывал дома, и мама была советчицей сына по всем вопросам, начиная с выбора цветов для свидания и заканчивая лезвиями для бритья.

К зиме десятого класса Алена и Федя в глазах родителей и одноклассников стали парой. Все предполагали, что по окончании школы они поженятся. Павлик близко дружил и с Федей, и с Аленой, предлагая ей если уж не любовь, то братскую поддержку. В округе за ним уже давно утвердилась репутация неустрашимого драчуна и защитника детей, особенно очкастых еврейских мальчиков и девочек со скрипочками, от местных хулиганов. Кроме всех прочих щедрот дружбы, которыми он одаривал Федю, Павлик был эталоном верности и постоянства. Они оба знали, что никогда, ни при каких обстоятельствах Павлик не предаст. В этой «сдвоенной» дружбе с Федей и Аленой, в благородстве по отношению к сопернику и умирании от любви к Прекрасной Даме, было что-то куртуазное, и Павлик сам это понимал, но не мог иначе. Федя сразу почувствовал в Павлике это рыцарство и умело его использовал. Павлик давал ему ключ от комнаты в коммуналке, чтобы Федя и Алена могли исчезать в середине дня, пока мать Павлика принимала пациенток в заводской поликлинике. Как-то раз он помог Феде наказать чернявого грубияна из Алениного дома, который пытался облапать ее в темной арке двора – вернее, Павлик бил обидчика, а Федя стоял рядом в своих свежевыглаженных брючках, изображая рефери на боксерском ринге. И совсем неудивительно, что Федя бросился к Павлику за помощью, когда Алена забеременела.

Из всех возможных дат это случилось 1 апреля, и Павлик сначала ему не поверил.

– Алена беременна? Ха-ха-ха! А меня приняли досрочно в университет.

Они стояли на лестничной площадке около двойных дверей в квартиру, много раз крашенных и перекрашенных в фуриозно-бордовый цвет. К дверной раме были прикреплены звонки разных размеров и форм, принадлежащие обитателям этого коммунального лабиринта.

– Павлик, я серьезно. Она думает, что уже три месяца. Что мне делать? – у Феди был перепуганный вид, он нервно теребил молнию на куртке короткими красными пальцами.