Абелай Пердомо был человеком немногословным, однако в тот день он твердо вознамерился излить душу. Жена была единственным человеком, кто мог его разговорить, однако его угрюмость являлась следствием не дурного характера, а природной стеснительности простого человека, едва научившегося выводить свое имя на бумаге.

Во времена детства Абелая на Плайа-Бланка была всего лишь дюжина домов, разбросанных вдоль берега с подветренной стороны. Умение читать здесь почиталось за небывалую, сравнимую со сверхъестественной способность. Ни один юноша на острове не мог себе позволить роскоши отправиться в школу, потому что сразу же, как только мальчик вставал на ноги, он отправлялся в море помогать взрослым добывать пропитание.

Абелай помнил так ясно, словно это произошло вчера, как ему сообщили о приезде на Фемес учительницы из Тенерифе и как он чуть не лишился чувств, а баркас показался, как никогда, тяжелым, когда он увидел ее на пляже, читавшей под утренним воскресным солнцем газету, бесстыдно выставившей свои загорелые ноги.

Почти целых четыре месяца он не осмеливался произнести при ней и полудесятка осмысленных слов, и даже после стольких лет совместной жизни он иногда задавался вопросом, почему эта женщина, которая знала мир и могла бы выбрать себе мужчину под стать, посвятила свою жизнь именно ему.

Первое, что она сделала на этой земле, полюбила его, родила ему троих детей и занялась домом, а между делом научила его держать карандаш, распознавать буквы и говорить как нормальный человек, а не морское чудовище, только что выбравшееся из подводной пещеры.

— Мир — это не только рыба, ветер и снасти, — сказала она ему в тот момент, когда он в очередной раз не отваживался прикоснуться к ее руке, казавшейся ему игрушечной. — И ты должен понять это.

Что ни говори, а учеба оказалась делом долгим и трудным. Сколько раз Абелай краснел, слыша обрывки разговоров жены и собственных детей и понимая, что жена страшится того дня, когда эти молокососы вырастут и начнут стыдиться собственного отца.

Аурелия ни разу, ни единым жестом, ни резким словом не унизила его, прекрасно понимая, в какую яростную борьбу он вступил со словами, цифрами и фактами.

Абелай Пердомо Марадентро, красавец великан, был человеком грубоватым, однако душа у него была предобрейшая. Жену свою он любил почти до обожествления. Это была женщина, которая разделила с ним его простую жизнь рыбака, подарила ему троих прекрасных детей и бесчисленные ночи, когда он был вынужден кусать губы, чтобы его крики не разнеслись по берегу, перекрывая шум ветра и гул прибоя.

И вот теперь один из этих детей прятался в семи милях от дома, у подножия башни, высившейся на восточном мысу небольшого острова, каковой Аурелия столько лет обозревала из окна своей кухни. А муж, ее мужчина, человек, которого никогда не пугали ни жестокие штормы, ни самые темные ночи в бушующем море, ни война, ни бесконечные засушливые и голодные годы, когда на каменистой земле хорошо росли лишь несчастья и злоба, впервые был взволнован, и виной всему были люди с материка, которых, как научила его жизнь, следовало постоянно опасаться.

— Чего они хотят?

Ответ пришел к ним на следующую ночь из уст дона Хулиана, которого Дамиан Сентено избрал посредником в своих переговорах с семьей Марадентро.

— Скажи своему куму, что мы останемся здесь до тех пор, пока не объявится его «мальчик», — приказал Сентено, потягивая ром. — И еще скажи, что нрав у моих людей крутой и нетерпеливый… — Тут он улыбнулся своей хищной улыбкой, демонстрируя острые зубки. — Порой даже я не в силах удержать их. Любой из них готов на самый отчаянный поступок… Ох уж эта девочка! Скажи родителям, что ее вранье может очень скоро стать правдой. Ты меня понял?

— Прекрасно, — ответил дон Хулиан. — Но вам не кажется, что Абелай скорее бы понял вас, поговори вы с ним лично?

— Я бы это сделал с удовольствием, — не сразу ответил Сентено. — Но у меня есть дурное предчувствие, что этот разговор очень плохо закончится. Займись я отцом, и все бы уже забыли о парне. А ведь это он, Асдрубаль, должен заплатить за то, что совершил.

— Насколько я понял, вас… или скорее того, кто вами командует, устроит лишь одно наказание — смерть.

— Глаз за глаз… Разве этот закон не так же древен, как и само человечество?

— Тогда дону Матиасу Кинтеро нужно для начала обзавестись дочерью, которую потом попытаются изнасиловать несколько парней. Из-за этого-то все и началось… — Хулиан сделал паузу. — А у вас дети есть?

— Если и есть — чего я не знаю наверняка, — то все они родились от прожженных проституток. Вокруг легионеров другие женщины не крутятся. — Он снова приложился к рому. — Да они меня никогда и не интересовали. Порядочные женщины нужны лишь для того, чтобы оседлывать настоящих мужчин.

— Вы себя считаете настоящим мужчиной?

— Можете убедиться, когда закончится это дело.

Дон Хулиан ель-Гуанче пристально посмотрел на собеседника и вознес свои мольбы к Богу, чтобы никогда только не узнать, насколько далеко простирается злоба Дамиана Сентено.

В этот же вечер он передал своему куму угрозы Сентено, впервые не прибавив от себя ни единого лишнего слова, старясь пересказать весь разговор как можно более точно, так как желал, чтобы сам Марадентро решил, насколько опасен этот покрытый татуировками и шрамами заморыш.

Однако было кое что, чего Хулиан при всем своем желании не мог бы передать другу, — тот безотчетный страх, который внушало одно лишь присутствие бывшего легионера, и ощущение угрозы, слышавшейся в каждом его слове, сказанном так, словно человек этот привык приказывать.

А его глаза? Маленькие, черные и круглые. Они казались безжизненными, как глаза акул маррахо, когда те, оказавшись на палубе со вспоротым брюхом и размозженной баграми головой, неожиданно делали последний рывок, на секунду возвращаясь с того света, и в последний раз смыкали свои смертоносные челюсти, способные перекусить ногу зазевавшемуся рыбаку.

— Этот человек — совершенный congrio[9], — завершил свой рассказ дон Хулиан. — Холодный, скользкий, изворотливый и подлый. Опасный у тебя враг, Марадентро.

Абелай Пердомо согласился с тем, что враг у него опасный, а потом ночью спать не стал. Он провел ее, сидя на ступеньках позади дома, бросая взгляды на маяк на острове Исла-де-Лобос и наблюдая за тем, как один за другим гасли огни в домах соседей. Вскоре остров окутала тьма. Горело лишь одно окно, в доме на скале, там, где поселились чужаки.

Они развесили на углах дома огромные фонари петромаксы, которые иногда рыбаки брали с собой в море. Они бездумно тратили керосин на никому не нужную иллюминацию, желая тем самым продемонстрировать свою силу жителям острова, бедным людям, зачастую вынужденным пользоваться карбидом, чтобы разжечь свои лампы. К тому же, как только наступала темнота, чужаки посылали на плоскую крышу дома вооруженного часового, и делали это весьма демонстративно.