Хореограф переживал восторг встречи, догадывался, что в его жизни произошло что-то важное. Ему захотелось упасть лицом в снег, или лучше – рухнуть навзничь, раскинув руки, и смеяться, глядя на звезды, которые сошлись сегодня так удачно. Но Москва была тщательно выскоблена от снега в соответствии с предписанием, а звезды перекрывал ближний свет фонарей и витрин.

Марин давно собирался воплотить на сцене некий статичный элемент как центр притяжения, вокруг которого вращается вся эта взволнованная кутерьма с центростремительной силой желаний. Противопоставить завораживающую статику бессмысленному безотчетному движению, какой иногда казалась ему суета жизни. Только ему никак не удавалось отыскать настолько притягательный объект. В балете объект притяжения условен, потому что назначен. А ему нужен настоящий, истинный. В Париже ему показалось, что это мог быть уличный скрипач, а теперь – юный певец с голосом страстным и нежным. Он притягивает окружающих своим волшебным голосом. Словно на карусели вращаются вокруг него на все готовые барышни на стойках-пилонах, плененные дамы в расписных колясках, парни-гусары на лошадках, сановные господа на слониках, тянутся к нему. Дионисийская мистерия! Но жесткая конструкция карусели, механика порабощающего сознание монстра, не дает им приблизиться к объекту их желаний. И тогда центробежная сила отчаяния выбрасывает их всех, и они пытаются реализовать свои желания вне карусели, но манящий голос вновь заставляет их вернуться на круги своя. Потому что желания – движущая сила жизни, их реализация – ее логическое завершение. Да-да, хорошо бы сфокусироваться на идентичности, на примате свободы воли, и как следствие в несвободном обществе, в отсутствие истинного гуманизма – на изломе психики и разрушении личности героя.

Залевский понимал, что в подтексте этой карусели гипнотический Хорхе Донн колдует на красном столе под Болеро Равеля в окружении мужчин и женщин. И ему нужно непременно удалить, выдернуть, как скатерть из-под сервировки этот подтекст. Черт! У Бежара даже название этого балета – «История желания». Как это он забыл? Но одно неоспоримое преимущество было у Залевского перед его кумиром: он был жив. А значит, мог сделать рывок и еще успеть создать что-то новое и значительное.

Переступив порог дома, не спеша переоделся в домашнее, уютное, зачем-то постоял у окна, всматриваясь в собственный силуэт на фоне ночи. Обрадовался вдруг повалившему медленному снегу – совсем как он хотел – и только потом устроился на кушетке, подоткнув под себя подушки, и достал флаер с автографом. То, что Залевский прочитал, ему не понравилось:

«Гению танца с искренним почтением от…»

Всё в этой короткой фразе выдавало подчеркнутую мальчишкой разницу в возрасте. Марину даже почудилось глумление: зачем писать слово «искреннее»? Результат употребления слова «искренний» – ровно обратный подразумеваемому. Как при любом пережиме. И до чего же паршиво звучит слово «почтение»! «Старикам везде у нас почет». Черт, одна фраза, а столько подтекста! Или он по причине малолетства не понимает, что пишет? Кстати, сколько ему? Марин, пожалуй, впервые задумался о своем возрасте, о том, как его могут воспринимать со стороны. Он ведь простодушно полагал, что находится в поре расцвета! Но те, кто отставал от него почти на целое поколение, могли видеть в его облике другое: возможно, некий физический отпечаток душевной изношенности.

Кто он, этот человек с двумя голосами? Удивительный переход из фальцета в баритон, как смена пола или возраста. Хореограф вглядывался в лицо на флаере: его многоопытный глаз искал знаки, сулившие перспективы. И находил их. Ну и штучка! Он был заинтригован и взволнован, как никогда. Вдруг осознал, что этого парня нельзя никому показывать! Одни не поймут и не разделят его восторгов, другие… другие поймут слишком буквально. А он не готов объясняться. И по этой причине он не сможет никого пригласить на его выступление. Он вообще в последнее время избегал говорить со знакомыми о своей жизни и ее коллизиях. Он перенес этот разговор в область творчества, объяснялся с миром в своих спектаклях – от лица персонажей, в каждом из которых была капля его самого – Марина Залевского.

Нашел артиста в сети, рассматривал фотографии – любительские, сделанные из зала, заставшие его возвышенным и вдохновенным. Наткнулся на откровенные сэлфи, транслирующие определенному кругу некие сигналы – хорошо известные Залевскому, вполне читаемые, понятные и обнадеживающие, подтвержденные прямым взглядом в объектив. И изумился догадке: тогда, после выступления, когда он никак не мог отпустить его руку (живое свидетельство реальности происходящего), в глазах парня был не вопрос, а вызов!

Той снежной ночью, желтой от света фонарей, он спал или не спал, и в нем звучал завораживающий голос, как будто не человеческий даже, а голос реки, несущей его к океану. Водоверти, стремнины и тонкая корка льда, смыкающаяся за ним… И надо успеть, и есть надежда, что голос вынесет его в океан до того, как он вмерзнет в надвигающийся лед… Но это – обман. Орфей, зовущий с собою в ад, сын фракийского речного бога, любовник Аполлона…

Все это, взволновавшее, происходило несколько дней назад, до гастролей. А теперь вновь нахлынуло. Справившись с томлением плоти, Марин Залевский умастил тело кремами, лоснящийся и ароматный покинул ванную и приступил к сборам. Вечером он будет дома и завтра обязательно разыщет парня. Потому что то, что случилось с ним тогда в клубе, уже нельзя было изменить.

Хореограф восседал на троне средь трафаретных «восточных ковров» и привезенных с грузинских гастролей бараньих шкур, выкрашенных теперь под ирбиса. Его Коломбины-Арлекины втайне уповали, что эти шкуры можно будет каким-то волшебным образом изъять и нашить из «ирбиса» стильные дохи и шубки. Они носили реквизитору взятки в виде подаренных зрителями конфет и коньяков и подавали сигналы, глазами обещая небывалые услады. Залевский не сомневался, что артисты могли бы просто украсть эти шкуры, не стоящие на балансе – дар поклонника (хорошо, что шкуры, а не бараны), но не крали по той единственной причине, что сложно было бы потом утаить шубку. Прижимистый реквизитор жаловался Залевскому, и Марин раздал бы им эти меха, но он приходил в ужас, стоило ему только представить это крашеное стадо.

В отличие от эклектичного и функционального убранства квартиры кабинет Залевского, нашаманенный реквизитором, выглядел разбойничьей пещерой с сокровищами восточных владык, ограбленных крестоносным отребьем. Таинственный Магриб. Али Баба и сорок разбойников. На саржевых рубиновых драпировках мерцали всполохи ламп, отраженные медной утварью, душно и сладко пахло дынным табаком для кальяна. Помещением пользовались все, кому не лень. Здесь витал привычный душок секса, и хореограф находил сексуальные потребности свои артистов необходимыми и похвальными. В любом раскладе.

Хозяина здесь можно было застать нечасто. Рабочий день он проводил на сцене или в репетиционном зале. Но сегодня обитатель бутафорского логова раз за разом пересматривал одну из найденных в сети видеозаписей – новое сокровище пещеры. Он был здесь не один. На сваленных в углу шкурах лежал некто в сером длиннополом пальто, похожем на офицерскую шинель времен Первой Империалистической, и с видимым удовольствием нарушал постановление о запрете курения в помещении театра. Залевский никак не мог вспомнить его имя, а спрашивать было неудобно. Присутствие гостя не беспокоило Залевского. Если человека пускает охрана, значит, у него есть пропуск. А если у человека есть пропуск, и он позволяет себе запросто являться к главному человеку в театре и валяться в его кабинете, значит, он имеет на это право, возможно, выторгованное когда-то в нештатной ситуации – Залевскому было недосуг рыться в памяти. Какие-нибудь полубогемные сборища с глупостями должно быть, когда все уже накачались и лезут друг другу в трусы. Или это был какой-то бессмысленный спор, где на кону стояло исполнение желания. Возможно, ему тогда показалось, что желания их совпадают, и он в любом случае ничего не теряет. Но человек иногда приходил к нему в кабинет и курил его кальян, лежа на шкурах.