Хореограф был опьянен и опален! Но все же недоумевал и даже сердился: его, кажется, ловко провели и буквально совратили! Это какой-то мастерский обман! Этот парень – та еще штучка! Но возможно ли обмануть сразу все органы чувств? Возможно ли обмануть нутро? Нет, это – живое и настоящее!

Марин рукоплескал поверх головы, и мальчишка задержал на нем взгляд – узнал. Еще бы не узнать! Портретами топового хореографа полнился бумажный «глянец» и гламурные интернет-издания. Он же – «икона стиля»! Хотя какая к бесу икона? Он никогда не думал о внешнем – в московском светском понимании. Так ему казалось. Он и без внешних атрибутов был элитарным в своей профессии и богемным в смысле шарма. Но при этом неизменно называл себя пролетарием хореографического труда.

Залевскому вполне хватало того, чем наделила его природа, и чего достиг он сам – в первую очередь, осознания внутренней полноценности. Он был яркой личностью и чувствовал себя совершенно свободным от каких бы то ни было обязательств перед социумом и уж тем более перед мировыми брендами. Запросто мог вырядиться копеечную, но непременно натуральную этническую рубаху или в шерстяную кофту hand made – до крайности дурацкую, но уютную и веселенькую – не из протеста вовсе или с намерением эпатировать, а из одного только стремления к веселенькому уюту. Он отдавал должное профессионализму стилистов, одевающих его для фотосессий и телешоу, но за кадром стремился привнести в свой облик долю осознанного обормотства, желая компенсировать пафос «глянца». Однако с недавних пор в нем возникло тяготение к ярким акцентам, к тому же он увлекся украшениями (говорил, что зашифрованной в них символикой), и пул светских журналистов воспринимал такой поворот как готовность к сближению, как пароль «Free», что, впрочем, соответствовало текущему моменту жизни хореографа. Получалось слегка либерти, а он не любил этот стиль за избыточность форм, за досадную трансформацию ар-нуво в барочную вычурность и, как следствие, утрату чистоты линий. Но в то же время он находил в этом стиле разрешенную смелость эмоций. И позволял себе. Он повязывал кобальтовый или пунцовый шелковый шарф с рисунком «пейсли». Перстень с крупным прозрачным камнем, шатлен с короной и саблей на лацкане и мальтийский крест на шее образовывали треугольник власти и силы. Но в тот момент Залевский оказался бессилен перед соблазном и не властен над своими эмоциями.

Очнувшись от наваждения, он испугался, что артист сейчас исчезнет, растает в лазерном дыму! Ему захотелось коснуться рукой. Его вынесло к сцене, прибило к ней мощной приливной волной. Кто-то, быть может, тайно влюбленный, уже успел одарить артиста кроваво-красными розами. Его длинные белые пальцы оплели букет. И это было зрелище! Дал же бог руки! Марин потянулся к юноше. Касание – и дрожь неожиданно большой, чуть влажной (нервы!) ладони передалась ему, словно по проводам – венам на тонком запястье. Эта дрожь сказала хореографу всё. И сразу возникли какие-то принципиально иные соотношения, некий тайный диалог между ними, вне произносимых слов.

– Могу я попросить автограф? – спросил Залевский, осознав физическую невозможность разрыва контакта.

– В обмен на ваш, – улыбнулся артист и крикнул куда-то в толпу низким голосом с «песком»:

– Варя!

Послышалось: «Марин!» – и прокатилось по коже теплым ласковым рокотом.

Залевский вглядывался в его лицо, которое было теперь совсем близко. Искрящийся взгляд серых глаз. Или голубых? (Чертов клубный свет!) Марину почудился в них вопрос. Какой-то непростой вопрос, адресованный ему лично. Наверное, из-за того, что он никак не может отпустить его руку. Рот с выразительно очерченными, скульптурного рельефа губами тронула улыбка. Или усмешка? Пусть так! Залевский вдруг подумал, что имеет право на эту руку – чтобы вести за собой. Или увести к себе. Но упрямый подбородок с ложбинкой выдавал личность решительную. Или двуличную? Стоит ли считать личины артиста? Пустое занятие! Артисты, они же сразу всё: женщина, мужчина, животное, птица, рыба, ангел, демон, святой и продажный! На высоком челе мальчишки под слоем сценического грима угадывался трогательный bouton. И в этом его пограничном возрасте и тонкости, в легкой неправильности черт, нежности и неожиданно проступающей взрослой мужественности хореографу виделась и прелесть, и волнующая драма. Он даже не мог определить, красив парень или нет – в партикулярном смысле, вне образа. Привычные критерии не годились. Впрочем, это уже не имело значения – это было чем-то иным. Он знал: именно такие сногсшибательные харизматики с безмерным чувственным обаянием становятся настоящими и любимыми артистами. Если им повезет выжить, удержаться на сцене. Если их подхватят и понесут.

Сам Залевский был вполне хорош собой. Высокий, с рельефным торсом атлета и лицом истинного интеллектуала, он нравился себе, публике, телекамерам. Это была красота вдохновенной зрелости. Он находил свое лицо, преображенное знанием и опытом, более интересным, чем в юности – безмозглой, как ему теперь казалось, прожитой в кругу таких же, как он, необузданных до скотства приятелей, азартно злоупотреблявших радостями богемного промискуитета. Наверное, он с каждым годом будет все больше и больше умнеть лицом.

К сцене сквозь заслон облепивших ее зрителей протиснулась дева с гладкими длинными руками арфистки – так почему-то подумал о ней Марин, подала флаер с фотографией артиста и маркер. Подружка? Администратор? Пока парень писал, поглядывала на Залевского с любопытством, одобрением и благодарностью. Ну и правильно. Толковые ребята, они понимают, что сейчас, в этот эпический момент, Залевский под вспышками камер как самая пышная свита «играет короля». Притом совершенно искренне! Завтра таблоиды напишут, что именитый хореограф был так впечатлен неизвестным артистом, что взял у него автограф.

Интересно, за какие гонорары он работает, размышлял Залевский. То, что он делает, – очень дорого! Марин терпеть не мог бессменных корифеев отечественной эстрады именно за отсутствие духа и бестрепетность, за вранье и дешевое кривляние на сцене. Он давно перестал понимать, за что эти люди без конца награждают друг друга на пышных церемониях. Пресыщенным и благополучным нечего вложить в творчество. А этот мальчик одухотворен и голоден! Но цена в этом мире редко соответствует ценности.

– Оставь свой номер телефона – есть тема, – бросил Марин.

Парень глянул на него из-под взмокшей челки. И вдруг как-то тесно стало дышать. Вот же заноза! Как можно так смотреть? Не просто глазами, а всем существом. До самого дна смотреть, до корней и кишок! Залевский растерялся и попытался спастись бегством. Он вывалился из клуба, бросив свою неверную труппу – хотел побыть один, собраться с мыслями. Что ж он так растекся? Отчего так заметался внутренне? Вечер казался пронизанным дрожью: словно предстартовой – внутри, помноженной на дрожь огней вокруг. В Залевском плескалось возбужденное море! И было не унять. Он нащупал в кармане пачку сигарет, подкурил у кого-то и отправился домой, чтобы в одиночестве разобраться в себе и понять, что с этим делать.

Ноги несли хореографа знакомым бульваром. Он ощущал на себе звездную пыль хвоста пронесшейся кометы. Хрупкая одинокая фигурка, каким-то непостижимым образом заполнявшая все пространство сцены, с выразительной пластикой, чувственным вокалом, с особой энергетикой – все это, собранное воедино в одном человеке, воспринималось как изысканный перфоманс с долгим шлейфом, с терпким послевкусием, как он любил. Ах, каким же он был завораживающим! Каким откровенным! От него невозможно было оторваться.