Баба Вера подумала и честно призналась:

— Если бы не твоя форма, сынок, ни за что бы не открыла.

— А удостоверения разве мало? — Наивно спросил он. — Гражданам положено оказывать содействие сотрудникам внутренних дел, по закону.

— Так таких удостоверений сколько хочешь возле метро можно купить, хоть ведро, хоть два, было бы желание. Кого-то убили? — Без перехода спросила она. — Вера Мелентьевна я. Пенсионерка. Будем знакомы. Можете не разуваться. Проходите на кухню, присаживайтесь.

Оперуполномоченный смутился, но послушно проследовал за хозяйкой в переговорную.

— Ну почему сразу убили? Может, гха-гхымм… Вы человек взрослый, я вижу, Вера Мелентьевна, мудрый, опытный, может что-то видели, знаете, слышали, заметили, а?

Вере Мелентьевне очень понравился обходительный и уважительный тон молодого лейтенанта. Если бы форму с него снять, в шорты с майкой одеть, вылитый был бы либо школьник, либо студент первого курса музыкальной, например, школы. Почему музыкальной, потому что Вера Мелентьевна до самой пенсии преподавала курс хорового пения в детской музыкальной школе имени одного из великих и древних композиторов. О тех годах она часто тосковала, особенно во сне, по ночам. То целым стадионом юных хористов она дирижировала, милыми такими детками, славными, особо талантливыми, то вообще хоровые кантаты мирового значения сочиняла. Сама! Лучше всех самых, этих… Просыпалась в светлых слезах, эх… То есть слух имела абсолютный, за одним досадным исключением:

— У нас, вы знаете, — доверительным тоном начала она. Старший лейтенант немедленно приготовился записывать важные детали, — такие толстые двери. Все звуки с лестничной площадки поглощают. Как в сейфе! А вот в моей комнате, я с дочкой и зятем в квартире живу — у них другая комната, они сейчас на работе — за стенкой соседи живут. Так вот, месяца три назад или четыре, ночью, или под утро, стуки стали раздаваться, словно кто головой стучится, ровно так, методично… Минут пять так — громко! — десять, и всё. Я в страхе каждый раз подскакивала, пока не поняла, это соседка моя, она опять замуж вышла, как раз перед этим, у них кровать видимо близко к стене стояла, вот она и… они и… Сами понимаете… Ну, не стыдно ли, а?! Я потом её встретила на площадке, она в мужском парикмахерском салоне работает, представительная такая, никогда лестничную клетку не моет, зараза, брезгует, а он где-то в институте, кажется, работает, я не знаю, с портфелем всегда, стуки и исчезли, отодвинули, видать, кровать… И всё.

Оперуполномоченный слушал внимательно, это очень было приятно Вере Мелентьевне.

— Извините, я о ваших соседях по квартире напротив хотел услышать, если можно. — Мягко направил он разговор в нужное ему русло.

— Можно. Там живёт неблагополучная семья. Вернее жила.

— Так-так, — насторожился старший лейтенант, вновь нацеливаясь ручкой на чистый ещё тетрадный листок…

— Хозяйка переписала квартиру на сына, сама на даче мужа живёт — царствие ему небесное, хороший мужчина был, помер несколько лет как. — Глянув на потолок, Вера Мелентьевна истово перекрестилась. Вытерла губы, расправила на коленях юбку. — Так вот, сын сначала сильно запил, потом протрезвел и куда-то уехал. Квартиру — из года в год, его мать внаём сдаёт. То гастарбайтерам вонючим, то всяким иностранцам, житья от них нету, то ещё кому. Между прочим, налоги точно государству не платят. Имейте ввиду! Так и запишите. — Вера Мелентьева указующим пальцем ткнула в тетрадь лежащую перед следователем. — Да-да, прямой вред наносят нашей экономике. Сознательно при чём, я думаю, с умыслом. — Заговорщически склонилась к лицу милиционера, свистящим шёпотом доложила — Только между нами, товарищ…эээ… Илья Семёнович? Таких у нас в доме пруд пруди! Да в одном нашем только подъезде — если пройтись — квартир пятнадцать найдётся, не меньше. А в целом доме… а в городе, а в стране… О! — Важность проблемы баба Вера подчеркнула упругим голосом и указательным пальцем. — Чистый урон. И ничего Кудрин с этим, как его, лицо у него ещё такое идиотское, с тонкой бородкой, министр тоже, у него ещё галстуки идиотские… не важно, не сделают… А, вспомнила, Греф этот самый, ага. Не греф а целый грех для страны, да. И Путин запросто с такими может выборы свои проиграть. Может-может, если не обратит на это внимание. Я ему писала! А он, поганец, извините, бабке старой не ответил, представляете! Забыл или некогда. Ничего, я подожду и снова ему напишу, напомню. Я ж за него голосовала. Весь наш подъезд и дом, я интересовалась, — да! Пусть вспомнит, кто его выбрал, пусть реагирует на запросы и предложения народа и трудящихся. Ага!

— Так, значит, там живёт, вернее проживал, вы говорите, иностранец? Понятно. А сегодня, сегодня вы ничего подозрительного, непонятного не заметили?

— Как же, конечно, заметила. Сегодня моё дежурство, я и смотрела. Мы по очереди с моей подругой, она через квартиру от нас живёт… Тоже пенсионерка, только одна, бедняжка, то она ко мне, то я к ней в гости хожу. Вы ей в дверной звонок звонили, её сейчас нет, должна вот-вот вернуться, она в аптеку пошла за льготными лекарствами. Кстати, министр этот, Зурабов, вы не знаете, его скоро снимут, а? Такой знаете, двуличный человек, я вижу… Оторви, да брось! Да там все такие, вы знаете, кроме этого… ой, дырявая память, забыла фамилию. Ну, такой ещё симпатичный, вежливый, воспитанный человек. Умница, видать. Но ему не повезло с этими, с его министрами, очень не повезло, не то бы уж он…

— Вера Мелентьевна, не отвлекайтесь, с Зурабоваым и прочими кому надо разберутся. Разберутся, разберутся, не переживайте. — Пообещал милиционер.

— Ага-ага, ой, хорошо бы, хорошо бы. С ними давно надо разобраться. Я, кстати, писала туда, наверх… — баба Вера указала пальцем, куда именно. — Жду теперь… как соловей лета.

Опер неопределённо кивнул головой.

— И что, вы, говорите, сегодня? — заострил он.

— Я и говорю, сегодня моё дежурство. Мы ловим того художника, который на стенке нашей лестничной площадки, извините, нехорошее слово написал: фак ю. Да, вот так вот! Спасибо перестройке, потерянная молодёжь так теперь развлекается. Спасу от них нету. Мы, с моей подругой, попытались стереть это художество, прости Господи! — ещё лучше видно стало. Замазали белилом, проступает. Дежурим теперь попеременно в дверной глазок, чтобы поймать и наказать поганца. Пусть выведет свою мазню. Хоть чем, нам всё равно. Это ж, срам, извините. Мы же люди! Мы ж здесь живём! Мимо ходим! Вы не знаете чем?

— Баба Вера! — Взмолился старший лейтенант.

— Да-да, я заканчиваю. Лифт остановился, это где-то часов в одиннадцать, на часы я не смотрела, выскочили двое, я подумала — они, фак ю, которые. Один вниз на площадку спустился, спрятался… У нас, если вы заметили, панорамный глазок, даже ручку нашей двери видно, да. А второй сразу к той двери прошёл, и позвонил. Ему открыли, и он вошёл. Как его ждали. Мне показалось, как к себе домой. Радостно так, с улыбкой.

— Радостно, говорите! Это интересно. Так, и… Потом что было, потом, и…

— А ничего потом. Он вышел. Довольный вроде. В припрыжку поскакал за своим этим… Как их… подельником, вот. Я правильно их называю, подельники они, да?