— Я так за вас рада, мисс. — Голос Сары дрогнул, в глазах блеснули слезы.

— О, не надо, Сара, прошу тебя! Как бы хотела я, чтобы и ты поехала со мной! — вскрикнула Кэролайн.

— И я бы хотела, мисс, — тихо поговорила Сара, вытирая глаза уголком фартука.

Когда наконец пришло письмо от Корина, со словами любви и просьбой набраться терпения и подождать еще совсем чуть-чуть, Кэролайн читала и перечитывала его по двадцать раз на дню, пока не выучила наизусть. Письмо поддерживало, вселяло в нее бодрость. Когда подошли к концу четыре недели, она, прощаясь, поцеловала Батильду в щеку в красных прожилках, надеясь увидеть хоть намек на сожаление в тетушкиных глазах. Но провожала ее только Сара, безутешно проплакавшая всю дорогу рядом с юной хозяйкой, пока гнедые лошади цокали копытами по оживленным улицам.

— Не знаю, как я тут буду без вас, мисс. Не знаю, зачем мне этот Лондон, — рыдала девушка.

Кэролайн взяла ее за руку и крепко сжала, слишком взволнованная, чтобы вымолвить хоть слово. Только оказавшись перед локомотивом, неистово изрыгавшим пар и дым, и почувствовав, как ноздри ее наполнились запахами горячего железа и угля, она поняла наконец, что в ее жизни начинаются перемены, что ей предстоит изведать радость путешествия. Кэролайн зажмурилась, поезд тронулся, и под его громкий, торжественный гудок старая ее жизнь закончилась и началась новая.

Брат моей матери, дядя Клиффорд, и его жена Мэри хотят взять старый бельевой шкаф из детской, круглый столик в стиле королевы Анны из кабинета и коллекцию миниатюр в стеклянной витрине у подножия лестницы. Я не уверена, что Мередит именно это имела в виду, когда говорила, что ее дети могут взять по сувениру, но мне, в сущности, плевать. Осмелюсь предположить, что до конца недели в грузовике Клиффорда окажутся и многие другие вещи, но, хотя это разозлило бы Мередит, меня это не волнует. Дом, конечно, великолепный, но все же это не Чатсуорт.[6]Антиквариата, место которому в музее, здесь нет, разве что пара картин. Просто большой старый дом, полный старых вещей, возможно ценных, но нелюбимых. Наша мама попросила только семейные фотографии, все, какие найду. Я люблю ее за эту сдержанность, а также порядочность и доброту.

Надеюсь, Клиффорд пришлет достаточно грузчиков. Шкаф для белья — настоящая громадина. Он занимает всю дальнюю стену в детской: акры французского красного дерева с башенками и резными карнизами, целый миниатюрный замок для хранения крахмала и нафталина, со скрипучей лесенкой, ступеньки которой стонут и прогибаются подо мной. Я стягиваю с полок хрусткие стопки накрахмаленного белья и бросаю на пол. Они плоские и тяжелые, когда они падают на пол, качаются картины. Повсюду летает пыль, у меня свербит в носу, а в дверях появляется Бет: пришла посмотреть, что за разгром я тут устроила. Тут столько всего. Целые «поколения» простыней, достаточно истертых, чтобы их заменить, но еще не настолько, чтобы выбросить. Некоторых стопок, похоже, никто не касался десятилетиями. Я вспоминаю экономку Мередит, поднимающуюся по ступенькам со стопками белья, ее морщинистые красные щечки и некрасивые широкие ладони.

Опустошив шкаф, я задумываюсь, как поступить со всем этим бельем. Пожалуй, можно отдать в благотворительную организацию. Но сейчас мне совсем не хочется распихивать все по черным пластиковым мешкам, перетаскивать в машину и партиями отвозить в соседний городок Дивайзес. Я начинаю складывать стопки белья у стены, при этом в глаза мне бросается узор, единственное цветное, хоть и бледное, пятно среди всей этой белизны. Желтые цветы. Три наволочки с желтыми цветами и зелеными стеблями, вышитыми в каждом углу. Шелковые нити до сих пор блестят на солнце. Я вожу пальцем по аккуратным стежкам, ощущая, какой мягкой стала ткань от времени. Что-то мелькает в голове, что-то, что я знаю, но никак не могу вспомнить. Видела ли я их прежде? Цветы похожи на дикорастущие, страшно знакомые, но я не могу вспомнить, как они называются. И таких наволочек только три. Во всех остальных комплектах, кроме этого, по четыре. Кидаю их обратно в стопку, набрасываю сверху еще белье. И, заметив, что хмурюсь, старательно разглаживаю лоб.

Клиффорд и Мэри — родители Генри. Были родителями Генри. Они были в Сан-Тропе, когда он пропал, и пресса обошлась с ними несправедливо, раздув из этого целую историю. Как будто они оставили ребенка с чужими людьми или вообще бросили дома одного. Наши родители тоже так делали. Мы часто приезжали сюда и оставались на все школьные каникулы, и так было много лет — мама и папа на две-три недели уезжали без нас. В Италию, где они совершали долгие прогулки, или на Карибские острова — покататься на яхте. Я и любила и боялась, когда они уезжали. Любила, потому что Мередит не особенно за нами следила, никогда не искала нас, даже когда мы пропадали часами. Мы носились как угорелые, наслаждались свободой. А боялась, потому что иногда Мередит вспоминала о том, что отвечает за нас. Мы должны были находиться при ней. Ужинать с ней, отвечать на ее вопросы, выдумывая, как получше соврать. Я никогда не думала, что бабушка мне не нравится или что я ее не люблю. Слишком была мала, чтобы так рассуждать. Но, когда возвращалась мама, я бежала к ней со всех ног и обнимала, вцепляясь в юбку.

Бет не отпускала меня от себя, когда родители уезжали. Если она и уходила вперед, то одну руку всегда держала чуть сзади, растопырив длинные пальцы и всегда ожидая, что я вот-вот ухвачусь за них. Если этого не происходило, сестра останавливалась, оглядывалась через плечо, проверяя, не отстала ли я.

Однажды летом Динни решил построить дом на высоком буке в дальнем конце леса. Он пропадал там целыми днями и запретил нам выслеживать его. Погода стояла пасмурная, поверхность Росного пруда, слишком холодного, чтобы купаться, покрылась рябью. Мы затевали в пустующей спальне игры с переодеванием, возводили в оранжерее замки из пустых горшков, в саду на верхней лужайке устроили тайник в тисовом кусту, подстриженном в форме шара. Спустя несколько дней солнце вновь показалось из-за туч, и мы опять мы увидели Динни. Он махал нам рукой, и Бет заулыбалась, а глаза у нее сияли.

— Он готов, — сообщил Динни, как только мы подошли.

— О чем ты? — заинтересовалась я. — Ну, говори же скорей!

— Сюрприз, — вот и все, что он сказал, улыбаясь так же застенчиво, как и Бет.

Мы поспешили за ним следом через лес, и я все тараторила, рассказывала ему о нашем укромном месте среди тисовых кустов. Но тут я увидела его и замолчала. Один из самых больших буков, с гладким серебристым стволом и складками коры там, где отходили ветки, как на сгибе локтя или коленки. Я и прежде видела, как Динни забирался на него, ловко подтягиваясь, и сидел среди светло-зеленой листвы у меня над головой. Сейчас там, в вышине, где дерево начинало ветвиться, Динни соорудил широкую площадку из крепких досок. Сделал стены из старых мешков из-под удобрений. Ярко-голубые мешки, прибитые гвоздями к деревянному каркасу, раздувались и пузырились, как паруса. Путь к этой цитадели был отмечен прочными веревочными петлями и деревянными чурбачками, приколоченными к стволу и образующими что-то вроде перил. В наступившей тишине я слышала, как шелестят мешки на ветру.