следующем году — живопись. На третий год группа школьников проявила интерес к изучению астрономии — достаточный, чтобы получить одобрение. А мне, как выяснилось позже, не суждено было учиться в этой школе третий год.

Кроме скульптуры и рисования, я учился играть на пианино, а также пел в хоре. Хормейстером была пухлощекая, серьезная, однако добродушная леди. Взмахивая своей дирижерской палочкой, она обычно близоруко всматривалась в нас. С величайшей серьезностью она учила нас петь:

Бах и Гендель, как известно,

Давно в земле обрели свое место;

Оба родились в 1685,

Но что они еще живы — всем понятно.

Если эта песенка и не соответствовала музыкальным нормам, которые прославляла, то мы, во всяком случае, были согласны с чувствами, которые она выражала. Ведь мы любили классическую музыку. До самого нашего переезда в Америку мне редко доводилось слышать популярную музыку. Мои родители и их друзья иногда устраивали вечеринки и танцевали под пластинки, однако для нас, мальчишек, это были просто «глупости взрослых». Я помню, как мы тряслись от смеха, когда я воспроизводил перед братьями слышанную в Англии песню «Мой дорогой мистер Шейн» в исполнении сестер Эндрю, с их экстравагантным французским акцентом. В школе Даунс, за исключением, может быть, старших мальчиков, обычно предпочитали классическую музыку. Это было совершенно ненадуманно; мы просто любили ее.

Очень многие люди относятся к классике как к чему-то, что можно проглотить только поморщившись и запив водой. Но если бы вкусы детей не трансформировались под влиянием сексуально взрослеющих старших мальчиков, то, думаю, большинство из них могли бы со временем стать любителями великой музыки.

Жизнь в Англии открыла мне и другой тип звуков: британский акцент. Не скажу, чтобы это было новостью для меня. Многие наши друзья в Румынии были англичанами. Однако там мы встречались на нейтральной территории. Здесь же только я был иностранцем. Попав в такое невыгодное положение, я упорно работал над тем, чтобы не быть «белой вороной». Когда я вернулся домой на первые каникулы, я уже свободно произносил «ne-oh» и «shahn't», — к великому ужасу моих родителей.

Сначала я неловко пытался прикрывать свою застенчивость деланной шутливостью. Мальчик по имени Рэндел решил, что в моем поведении недостает истинного достоинства, необходимого для учащегося школы «Даунс». Когда я парировал его нагоняй очередной шуткой, он так разозлился, что предложил мне драться. Рэндел был признанным лидером нашего класса и привык к тому, что ему подчинялись.

Разногласия в школе не полагалось разрешать на месте. Чтобы выиграть время для возможного примирения, по установленному правилу необходимо было сделать формальный вызов, после которого в гимнастическом зале организовывался матч по боксу в присутствии секундантов и судьи.

Я принял вызов Рэндела. Был назначен день матча. Шли дни, а Рэндел не замечал у меня ни малейшего признака страха, и его отношение ко мне менялось.

«Давай будем друзьями», — предложил он однажды. Я заверил его, что, по моему мнению, мы никогда и не были врагами. Со временем наша дружба окрепла и стала одним из самых счастливых чувств, которые я когда-либо испытывал.

Рэндел был добродушен, высоко интеллигентен, чувствителен, но в то же время практичен и исключительно серьезен во всем, что делал. Дружба с ним открыла мне дверь к признанию со стороны других мальчиков. Я внес в их среду более свободное душевное состояние — например, способность смеяться над собой. Наш учитель латыни, мистер Дейз, внушительного вида мужчина, в котором мне удалось разглядеть грубовато-добродушный характер, писал мне много лет спустя: «Ваш класс, возможно, не был самым блестящим из тех, что мне довелось вести, но он был, несомненно, самым счастливым».

Шли дни учебы, товарищества и занятий спортом. Будучи хорошим бегуном, я играл фланговым защитником (которому приходится много бегать) в нескольких встречах по регби с другими школами. Однако крикет я считал простой потерей времени в солнечные дни. На практических занятиях, которые были обязательными, я обычно лежал на краю поля и спокойно ждал, когда кто-нибудь крикнет: «Уолтерс, вставай! Мяч летит к тебе!»

Иногда шли «войны» между классами — веселые, без ожесточения. Один класс «брал на абордаж» другой, врываясь порой через окна, если их не успевали своевременно запереть. Бои в школе «Даунс», даже те, что возникали в гневе, как правило, лишь закаляли дух дружбы. Такого результата, к своему удивлению, я никогда не встречал позднее в школах Америки.

Однако в то время, когда мы весело дрались и соперничали в классных комнатах и на игровых площадках, в Европе разворачивался другой, более опасный конфликт. Неумолимое приближение Второй мировой войны омрачало дни нашего пребывания в школе и не покидало наши мысли. Мы сознавали, что многие из нас, возможно, будут участвовать в следующей войне и многие, вероятно, будут убиты.

Гордость англичанина велика. Один из мальчиков, прикрывающий лозунгами патриотизма свой дурной характер, крикнул мне однажды: «Грязный иностранец!» Я уже привык ко второй части этой роли и поэтому не чувствовал себя серьезно оскорбленным. «Если я грязный иностранец, — ответил я улыбаясь, — то ты, вероятно, грязный англичанин». Разъяренный мальчик бросился на меня. Но я оказался сильнее и поэтому сдерживал его, пока он не устал выкрикивать проклятья и не остыл. Позднее я рассказал об этом случае Рэнделу и одному или двум другим друзьям и был удручен глубиной их патриотических настроений. Сначала они добродушно смеялись, никому из них не нравился этот мальчик, и все они любили меня. Однако смех постепенно утихал, когда я дошел до того места, где сказал: «Может быть, ты грязный англичанин». Их симпатия вернулась ко мне, лишь когда я уверил, что это был вопрос о том, как давно этот мальчик мылся.

Премьер-министр Англии, сэр Нэвиль Чемберлен, приезжал в Германию в 1938 году и возвратился с обнадеживающим заявлением: «Наше время будет мирным». В прессе много писали о радостной новости, но я думаю, что люди не верили в это. Во всяком случае в школе все получили противогазы. По пути в Румынию с Роем Редгрейвом, сыном одного из друзей нашей семьи, мы громко пели английский национальный гимн на улицах Нюрнберга, чувствуя себя очень смелыми, хотя я не думаю, что гестапо было слишком напугано парой тощих английских школьников. Однако то, что делают дети, отражает настроение старших. По всей Европе распространялся дух вызова и неповиновения, и возникновение открытого конфликта было лишь делом времени.

Два года пребывания в Англии дали мне многое, за что я должен быть благодарен. Дружба, которую я нашел там, время, которое мы так весело проводили, — все