того, культура Румынии, по сравнению с культурой прагматичной Америки, больше способствовала развитию искусства рассказа легенд. В детстве мы с братьями имели возможность время от времени сравнивать эти две страны. Каждые три или четыре года папа получал трехмесячный отпуск для поездки в Америку. При этом все расходы оплачивала фирма. Мое первое путешествие туда произошло, когда мне было всего шесть месяцев от роду; затем — когда мне было три года, семь, десять и тринадцать лет. Лишь после того, как мне исполнилось тринадцать лет, мы обосновались в Америке.

Я помню мое изумление в возрасте трех лет, когда по прибытии в Лондон я обнаружил, что официанты, водители такси, просто люди на улицах — все говорят по-английски! Раньше я считал, что по-английски говорят только мои родители и их друзья. Няни, конечно, говорили по-немецки, и не было ли законом жизни, что почти все другие люди говорили по-румынски? Полагаю что, распределяя таким образом эти языки, я мог не путать их — возможно, это было еще одним примером высокой ценности процесса создания мифов. Однажды мама обратилась ко мне на румынском, и я ответил оторопело: «Мама, не говори со мной так!»

Глядя на Америку отчасти румынскими глазами, я делал открытия, которые вступали порой в конфликт с моей гордостью за свое американское происхождение. Я до глубины души любил Америку. Я обожал ее деятельную энергию и испытывал благоговейный трепет перед ее стремлением опираться во всяком деле прежде всего на чувство здравого смысла. Американцы, которых я знал, казалось, совершенно точно знали, что нужно делать в любой ситуации. Я обожал их также за доброту, когда они выкраивали какое-то время в непрерывной и неуемной деятельности на то, чтобы быть добрыми. Однако с другой стороны, меня часто озадачивало то, как обычному разговору они придавали какое-то якобы «важное значение». Я заметил это у нескольких американцев в Телеаджене, особенно среди вновь прибывших. В Америке даже дети, казалось, всегда старались показать, какие они уже взрослые, какие умные и важные. Казалось, что им надоело оставаться детьми. Я удивлялся, почему так важно быть важным?

По сравнению с Америкой, Румыния маленькая страна. Обладая духом независимости, ее народ все же имеет не такое высокое самомнение. Американцы, со своими четырьмя миллионами квадратных миль территории, куда чаще становятся жертвами мысли о собственной важности — искушения, которое, по-видимому, сопровождает величие как наций, обществ, так и отдельных личностей.

Во время каникул в Америке мы наносили визиты многочисленным родственникам. В моих детских воспоминаниях осталась Мать Элла, моя бабушка по матери, которая умерла, когда я был еще юношей. Я хорошо помню ее милую улыбку, излучающую любовь, которая делала ее почти святой. Родители отца, которые прожили дольше, тоже были простыми и добрыми людьми. Именно в этих родственниках и во многих других таких же людях я заметил первые проблески особого духовного гения Америки: детскую невинность и простоту, склонность видеть хорошее в других людях, любовь к свободе, смягченную стремлением жить в гармонии с людьми и с Богом.

Дедушка познакомил меня с еще одной чертой американского характера: тенденцией шутливо придавать преувеличенное значение маловажным действиям и событиям, делая вид, что за ними стоят более важные дела. Эта черта иногда приводит к недоразумениям.

Однажды в Тулсе папа заплатил небольшой штраф за нарушение правил дорожного движения, после чего дедушка с серьезным видом сказал мне: «Кажется, на этот раз твой папа избежал тюрьмы». Я понял его буквально. Несколько дней спустя мы обедали в переполненном ресторане. Как это порой случается при скоплении людей, без особой причины, все в зале замолчали, — то есть все, кроме юного Дональда.

— Папочка! — закричал я, — расскажи нам о том, как ты сбежал из тюрьмы!

На мгновенье все замерли. Потом разразились хохотом. «Почему же, — удивлялся я, — так страшно покраснел папа?»

Поездки в Америку и обратно, должно быть, были тяжелым испытанием для моих бедных родителей. Нас было три брата. Самый младший, Дик, еще не дорос до того, чтобы принимать участие в нашем братском соперничестве, но мы с Бобом были примерно одного возраста и, если не участвовали вместе в какой-то проказе (например, однажды вывели из себя путешествующего принца и его свиту, разбросав в беспорядке их обувь, выставленную в коридор для чистки), часто боролись друг с другом, чтобы дать выход избытку энергии.

Боб родился через полтора года после меня, но вскоре догнал меня по росту, а потом и перегнал. Он почти без колебаний бросал вызов моему старшинству, а я не имел ни малейшего намерения уступать. Мы отличались друг от друга и по темпераменту. Боб был импульсивным, вспыльчивым, неравнодушным к популярности и к демонстрации своих чувств. Я был во многих отношениях его противоположностью: сдержанным, довольно застенчивым, мечтательным, вечно сомневающимся. Однажды Боб убрал с дороги гусеницу, нежно приговаривая: “Туда, туда, бедный маленький червячок! Я перенесу тебя в сторонку, чтобы никто не мог наступить на тебя". И тут же весело побежал прочь, совершенно забыв об этом происшествии. Если бы мне пришлось спасти таким образом гусеницу, я размышлял бы над этим случаем несколько дней, пытаясь понять, по чьей воле определенные виды существ совершенно беззащитны и почему именно это конкретное насекомое из миллионов получило помощь. Боюсь, что рядом с Бобом я порой чувствовал себя довольно неуклюжим. Видимо, и ему от этого бывало неловко. Мне думается, что его дух соперничества подпитывался подсознательным порицанием меня за то, что я был не такой, как все. Однако несмотря на все это, нам все же удавалось оставаться хорошими друзьями. И всегда перед лицом остального мира мы хранили братскую солидарность, особенно когда одному из нас грозила опасность.

Борьба, я полагаю, является неизбежной частью процесса роста и физического развития, особенно это касается мальчиков. Я помню, что и на мою долю выпадало участвовать в мальчишеских драках, но не припомню случая, чтобы я был зачинщиком. (В этом отношении я не был похож на моего двоюродного брата Эда, который в полной мере и в наступательной манере использовал свой природный дар — сильное тело. «Эдди, — увещевала его однажды мать, — разве ты не знаешь, что, когда другой мальчик ударит тебя, ты не должен давать ему сдачи?» «О, нет, мама, — возразил Эд с полной уверенностью в своей правоте, — я никогда не даю сдачи. Я всегда бью первым!»

И хотя я сам никогда не «бил первым», но, если мне казалось важным показать другим или себе, что я не трус, я не подставлял другую щеку. В моей