– А вы сердитая женщина, миссис Синклер.

Дороти решила не реагировать на его слова. Она приготовила чай, вставила в носик чайника ситечко, затем хотела налить в чашку гостя молоко. Он вежливо отказался, сказав, что пьет чай без молока. Хорошо, пусть будет так. Дороти подсластила чай в обеих чашках. Но после такого замечания она держалась настороже, несколько ошеломленная замечанием поляка. Сердитая? Да, у нее хватает причин быть сердитой и недовольной. Но неужели это так бросается в глаза?

Она стала слушать рассказ этого мужчины, этого странного мужчины, не пьющего чай с молоком (невероятно!). Неожиданный гость в ее доме, гость в ее стране, он рассказывал Дороти о своей жизни. Он был единственным ребенком у матери. Мать растила его одна. Отца он вообще не знал. Мать была сильной, независимой женщиной, привыкшей заботиться о себе и сыне. Они жили в деревушке близ польского города со странным названием Краков. Дороти не представляла себе, где находится этот Краков, не говоря уже о деревнях вокруг него. Далее командир эскадрильи рассказал, что его мать была женщиной образованной. Она любила изучать иностранные языки и с ранних лет учила сына английскому. Какой же предусмотрительной оказалась эта женщина. Гость признался, что не раз благодарил Бога за то, что приехал в Англию не «безъязыким», как многие его соотечественники. Знание английского позволяет ему надеяться на создание польской эскадрильи. Были у гостя и надежды на будущее. После войны он рассчитывал вернуться на родину (возможно, в дом матери или в другой) и служить в возрожденных польских ВВС. Он одинаково ругал нацистов и русских, нарушивших нормальное течение жизни.

Нет, он хорошо знал смысл таких слов. Интересно, а сколько же ему лет?

– Мне тридцать, – ответил он.

Неужели она вслух спросила его о возрасте? В голове Дороти все смешалось: его голос, ее голоса, звучащие внутри и вслух. Все это превратилось в диковинную смесь раздражения, откровенных слов и… приятного возбуждения. Последнее ее просто ужасало. Девять лет. Девять лет? Нет. Нет! Ни в коем случае.

– Так вы… летчик?

– Да. Командир эскадрильи.

– Да, конечно. Вы же говорили. Извините. Наверное, я кажусь вам совершенной дурой. Я просто устала.

– Понимаю. – Гость залпом допил чай и встал.

– Это не значит, что вам нужно уходить. Извините. Расскажите мне… еще что-нибудь. А в Лоддерстоне сейчас много польских летчиков?

– Достаточно, чтобы создать эскадрилью. Но нам не доверяют. Англичане до сих пор не заметили наших боевых и профессиональных качеств. Нам велят заниматься тренировочными полетами. А ведь многие из нас успели повоевать с немцами и на родине, и во Франции. Мы не новички. Но нас заставляют учить английский! Я объясняю командованию, что могу переводить для своих подчиненных и давать им все необходимые объяснения. Нас это угнетает. Кое-кто из моих ребят начинает валять в воздухе дурака. Кувыркаться. Вот один и докувыркался. Так глупо погибнуть… Вижу, вам действительно нужно отдохнуть. Еще раз спасибо за ваш поступок. Я обязательно сообщу семье погибшего о ваших смелых действиях.

Командир эскадрильи открыл дверь.

– Пожалуйста, не делайте этого. Это… это было так обыденно. Даже глупо с моей стороны.

«Пожалуйста, не уходи» – вот что хотела она сказать на самом деле. Этот поляк был таким интересным человеком.

– Не глупо, – возразил он. – Смело.

– А я тоже единственный ребенок, – вдруг вырвалось у Дороти.

– Я почему-то так и подумал, – сказал он, выходя за дверь, на яркое дневное солнце.

Все. Ему пора, и задерживаться он не станет.

Дороти ругала себя за глупые мысли, но ей нравилось, как солнце освещает его черные волосы. Он снова поцеловал ей руку. Потом кивнул, попрощался и уехал. Дороти перешла в гостиную и следила за ним сквозь кружевные занавески, пожелтевшие от дыма девчоночьих сигарет и нуждавшиеся в стирке. Поляк сел на велосипед и направился в сторону Лоддерстона. Вскоре он исчез из виду, словно его поглотили цветущие майские деревья, синее небо, густые зеленые изгороди и дымка, поднимавшаяся над дорогой.

Дороти вернулась в кухню. Взяв букет, снова понюхала полевые цветы. Потом наполнила водой свой лучший эмалированный кувшин, поставила туда букет, бережно расправляя каждый цветок. Кувшин она поместила на каминную полку. Какое-то время стояла, глядя на цветы, после чего достала записную книжку и принялась лихорадочно писать. Писала долго, наверное полчаса. Наконец-то у нее появилось что-то, о чем можно написать. Дороти понюхала тыльную сторону ладони, которую дважды поцеловал поляк. Она тщательно принюхивалась, но ничего не учуяла. Тогда она взяла чашку, из которой он пил, и тоже поднесла к носу. Понюхала ободок, ручку, тщательно осмотрела всю чашку. И вдруг импульсивно, совершенно не чувствуя стыда и отвращения, облизала кромку чашки. Но ощутила лишь вкус чая.

Он уехал. Конечно, ему хотелось задержаться подольше. Хотелось обернуться и взглянуть на эту англичанку, которая наверняка сейчас стояла и смотрела на него сквозь кружевные занавески. Он хотел помахать ей, однако потом решил этого не делать. Даже себе он не мог объяснить, что́ он почувствовал, сидя на ее кухне, попивая крепкий сладкий чай и слушая ее нежный голос. Этот голос он мог бы слушать до конца своих дней.

Все это было так странно. Откуда он знал, что сегодня ему вдруг встретится такая удивительная женщина? Стучась в ее дверь, он и понятия не имел, какова эта миссис Синклер. Он просто считал своим долгом выразить ей благодарность. Это его обязанность – одна из многих, возложенных на него. Но стоило двери открыться, и та, кого он увидел, его мгновенно очаровала.

Ему хотелось снова с ней повидаться. Он это знал. Он просто должен снова это сделать. Это он тоже знал. Он навестит ее при первой же возможности. Он чувствовал… нет, он был уверен, что ей этого тоже хочется, и потому ему не понадобится искать предлог.

Черно-белая фотография. На ней – симпатичный усатый мужчина лет около сорока, обнимающий за плечи женщину невысокого роста. Светловолосую (скорее всего, блондинку), чуть помладше его. Оба широко улыбаются в объектив аппарата. На обороте снимка надпись: «Гарри и Нора. Майнхед, август 1958 г.». Ниже – круглым подростковым почерком дописано: «Бабуля и дедуля Ломакс».

(Найдено внутри романа Андреа Ньюмэна «Букет колючей проволоки». Книга в мягкой обложке, старая, но в хорошем состоянии. Я поместила ее в зал, где у нас собраны книги разных жанров стоимостью по одному фунту за каждую.)

Я еду в клинику. Решительно настроенная Дженна сидит рядом со мной, глядя на людей, здания, деревья и машины, мимо которых мы проезжаем. Назвав мне адрес и вкратце рассказав, как туда добраться, больше она не произносит ни слова. Пытаюсь завязать разговор, но, наверное, сейчас не время. Всю дорогу до места мы слушаем «Радио-4». На каменном воротном столбе – не слишком приметная медная табличка, извещающая, что здесь находится клиника «Эвергрин»[2]. Странное название для подобного места. Представляю состояние Дженны, сидящей рядом. Она даже не шевелится. Сворачиваю на гравийную подъездную дорожку и останавливаюсь возле знака парковки. Кажется, дождь только и ждал, когда мы здесь появимся. На крышу машины падают тяжелые капли, прерывающие наше молчание.