Глазки у Юцина были закрыты, головка покачивалась у маминого плеча. Так мы с ним и познакомились. Вдоль дороги, по которой шла Цзячжэнь в маньчжурском темно-красном платье, с синим в белую крапинку узелком в руке, золотились цветы рапса, над ними жужжали пчелы. Цзячжэнь остановилась у порога нашей хижины. Матушка в это время плела сандалии из соломы. Цзячжэнь стояла против света, и матушка не узнала ее.

— Барышня, вы чья? Кого ищете?

Цзячжэнь расхохоталась:

— Это же я!

Мы с Фэнся работали в поле. Вдруг я услыхал голос — и знакомый, и какой-то странный. Фэнся присмотрелась и сказала, что это бабушка. Я разогнулся и увидел матушку, которая зовет меня, а рядом с ней — Цзячжэнь с Юцином на руках.

Фэнся помчалась к маме во весь дух. Цзячжэнь присела и обняла ее вместе с Юцином. А я все смотрел, как матушка, упершись руками в колени, зовет меня что есть мочи. У меня закружилась голова. Наконец я пошел к ним, встал прямо перед Цзячжэнь в своем драном наряде и улыбнулся. Она пристально на меня посмотрела и опустила голову. Ей было меня жалко до слез. Матушка все повторяла:

— Я же говорила, что Цзячжэнь — твоя жена, никто ее у тебя не отнимет.

Так наша семья опять стала жить вместе. У меня в поле появилась помощница. Теперь я ее берёг. Цзячжэнь была барышня городская, к тяжелой работе непривычная. Когда я просил ее отдохнуть, она отвечала: «Я не устала», — а по лицу видно, что радуется. Матушка говаривала: «В радости и бедность не страшна». Цзячжэнь сменила маньчжурское платье на такую же, как у меня, холстину, работала до изнеможения, но всегда улыбалась. Фэнся тоже держалась молодцом: без жалоб переехала из кирпичного дома в крытую камышом хижину, ела грубую пищу. Теперь она не ходила со мной в поле, а нянчила братика. Горше всего пришлось Юцину: он только полгода и пожил хорошо в городе, а потом бедствовал вместе с нами. Больше всего я виноват перед сыном.

Через год заболела матушка. Сначала только кружилась голова и в глазах был туман. Я тогда подумал, что просто она плохо видит от старости. А однажды, когда она варила рис, у нее вдруг подкосились ноги и голова свесилась набок. Она оперлась о стенку и стояла так, пока мы не пришли с поля. Цзячжэнь ее зовет, а матушка не откликается. Тронули ее — она упала. Я к ней подбежал, и тут она очнулась, долго на нас смотрела и ничего не говорила. В конце концов почуяла, что рис переварился и заохала:

— Как же это я задремала?

Но встать не смогла.

Я перетащил ее на кровать. Матушка все повторяла, что просто заснула, боялась, что мы не поверим. Цзячжэнь отвела меня в сторону и сказала, что надо позвать лекаря. Но на лекаря нужны деньги, поэтому я стоял и не двигался. Цзячжэнь вынула из-под матраса чистенький узелок, развязала и дала мне два серебряных юаня — все, что осталось у нас от красивой жизни. Но матушкино здоровье было дороже, поэтому я взял монеты. Цзячжэнь подала мне потрепанную, но чистую одежду, я надел ее и сказал:

— Ну, я пошел.

Она молча проводила меня до порога. Я оглянулся; она убрала с лица волосы и кивнула мне.

Мы впервые расставались с тех пор, как Цзячжэнь вернулась в наш дом. У дверей Фэнся укачивала Юцина. Она увидела меня в чистой одежде и новых, сплетенных матушкой сандалиях, и удивленно спросила:

— Ты куда? Разве не в поле?

Я дошел до города меньше чем за час. Год я там не был и теперь боялся встретить старых знакомых — что они скажут, когда увидят меня в рванье? А еще сильнее боялся встретить тестя, поэтому не пошел через Рисовую улицу, сделал крюк. Я знал, кто из лекарей как пользует, знал, кто дерет деньги, а кто берет в меру. Решил позвать старого Линя — друга моего тестя. Надеялся, что он возьмет с Цзячжэнь поменьше. Он жил рядом с шелковой лавкой.

У дома уездного начальника стоял мальчик в шелковой одежде и пытался дотянуться до бронзового кольца. Лет ему было, как моей Фэнся. Я подумал, что это сын начальника, и предложил:

— Давай помогу.

Мальчик радостно кивнул. Я постучал кольцом в дверь, и через мгновение раздался голос:

— Иду.

Тут мальчик крикнул:

— Побежали!

И испарился. А я замешкался. На пороге появился слуга, увидел мои лохмотья и, не говоря ни слова, столкнул меня с крыльца. От неожиданности я упал. Поначалу я не хотел с ним связываться, но он вдогонку пнул меня и сказал:

— Ты смотри, где побираешься!

Я разозлился и крикнул:

— Да я лучше буду глодать кости твоей бабушки, чем у тебя побираться!

Он дал мне в нос, я ему в глаз, в общем, мы сцепились. Этот гад понял, что сразу меня не побороть, и стал метить мне в пах. Я ему дал несколько раз под зад. Тут сзади кто-то презрительно сказал:

— Некрасиво деретесь!

Мы обернулись и увидели отряд гоминьдановских солдат. За ними лошади тянули с десяток пушек. У человека, который с нами говорил, за поясом был пистолет — значит, офицер. Слуга быстро сообразил, что к чему, поклонился и захихикал:

— Ах, господин офицер, господин офицер!

Офицер назвал нас ослами и велел тащить пушку. Меня прошиб пот — нас забирали в армию.

Слуга тоже испугался, вышел вперед и сказал:

— Господин офицер, я из дома уездного начальника.

Офицер ответил:

— Сын уездного начальника тем более должен послужить партии и отечеству.

— Я не сын, где уж мне! Я слуга, господин лейтенант!

— Я капитан, мать твою!

— Простите, господин капитан!

Ничего слуге не помогло, капитан только разозлился и влепил ему пощечину:

— Меньше болтай, иди к пушке!

Тут он углядел меня:

— И ты тоже!

Пришлось мне взять одну из лошадей за поводья и идти с отрядом. Про себя я решил, что убегу, как только подвернется случай.

А слуга все упрашивал капитана отпустить его. В конце концов тот согласился:

— Ладно, убирайся, надоел.

Слуга хотел было встать перед ним на колени и отбить земной поклон, но от радости так одурел, что только заламывал руки.

— Катись отсюда!

— Качусь, качусь, уже качусь!

Слуга повернулся и пошел восвояси. Капитан вынул из кобуры пистолет, вытянул руку и стал целиться. Слуга оглянулся и от испуга застыл на месте, словно ночной воробушек. Капитан скомандовал ему:

— Шагом марш!

Слуга упал на колени и заплакал:

— Господин капитан, господин капитан!

Офицер выстрелил в него и промазал.

Пуля попала в землю, полетели камешки и порезали слуге руку. Капитан навел пистолет еще раз и приказал:

— Вставай!