Упрек в том, что по смыслу моей книги религия является бессмыслицей, ничем, чистой иллюзией, имел бы основание только тогда, если бы я назвал бессмыслицей, чистой иллюзией то, к чему я свожу религию, что я считаю ее истинным предметом и содержанием, т. е. человека, антропологию. Но я далек от того, чтобы придавать антропологии ничтожное или хотя второстепенное значение – такое значение свойственно ей лишь постольку, поскольку ей противопоставляется теология как нечто высшее. Низводя теологию на степень антропологии, я возвышаю антропологию до теологии подобно христианству, которое, унизив Бога до человека, сделало человека Богом – хотя и далеким от человека, трансцендентным, фантастическим Богом. Поэтому и самое слово «антропология» понимается мною не в смысле Гегелевской или иной философии, а в бесконечно более высоком и всеобщем смысле.

Религия есть сон человеческого духа: но и во сне мы находимся не на небе, а на земле – в царстве действительности: только мы видим предметы не в реальном свете необходимости, а в чарующем, произвольном блеске воображения. Я только открываю религии и спекулятивной философии или теологии глаза, или вернее, расширяю ее несколько одностороннюю точку зрения, т. е. превращаю предмет воображаемый в предмет действительный.

Но разумеется, в наше время, предпочитающее образ предмету, копию оригиналу, представление – действительности, иллюзию – сущности, такое превращение является разочарованием и, следовательно, абсолютным отрицанием или, по крайней мере, преступной профанацией, ибо священна только иллюзия, истина же нечестива по существу. В представлении современников святость возрастает по мере того, как уменьшается истина и увеличивается иллюзия, так что высшая ступень иллюзии есть для них в то же время высшая степень святости. Религия давно исчезла, и ее место заступила даже у протестантов иллюзия религии – церковь, имеющая целью внушить невежественной и слепой толпе веру в то, что христианская вера еще существует, потому что теперь, как и тысячу лет тому назад, существуют христианские церкви и соблюдаются все внешние обряды веры.

Вера современного мира есть вера мнимая, не верующая в то, во что она будто верит, нерешительное, недостаточно сознательное неверие, как это неоднократно доказывалось мной и другими. Все отжившее в смысле веры должно жить во мнении людей; все, что перестало быть священным само по себе, должно, по крайней мере, казаться священным. Этим объясняется мнимо религиозное негодование нашего века, века лжи и иллюзии, по поводу моего анализа таинств. От писателя, который заботится не о благосклонности современников, а только о разоблачении истины, – нельзя требовать, чтобы он лицемерил и относился с уважением к простой иллюзии, тем более, если предмет этой иллюзии сам по себе является кульминационным пунктом религии, т. е. тем пунктом, где религиозность превращается в безбожие. Это я говорю для оправдания, а не для извинения моего анализа таинств.

Что касается истинного смысла этого анализа, заключающегося главным образом в конце книги, – то здесь я подтверждаю наглядным примером существенное содержание моей книги, ее прямую тему, в особенности по отношению к ее практическому значению; здесь я призываю чувства в свидетели правдивости моего анализа и мыслей, показываю ad oculos, даже ad factum, ad gustum то, что я разрабатываю в целой книге ad captum. Вода крещения, вино и хлеб причащения в их естественном значении имеют гораздо больше силы, чем в смысле сверхъестественном, иллюзорном.