Мы проехали Шварцвальд и прибыли в аббатство Шюттерн, где меня посетил граф де Ноай, который должен был стать моим опекуном. Он был старый и очень гордился обязанностями, которые ему поручил герцог де Шуазель. Мне он показался суетливым человеком, и я не была уверена, понравился ли он мне. Он не долго пробыл со мной, поскольку возникло новое затруднение, связанное с предстоящей церемонией. Опять встал вопрос, чья фамилия должна стоять первой на документе. Принц Штарембург, который должен был официально передать меня французам, по этому поводу находился в величайшем волнении; в таком же состоянии пребывал и граф де Ноай.

Мне было очень грустно в тот вечер, ибо я знала, что он станет последним на родной земле. Неожиданно я горько расплакалась в объятиях принцессы Паар. Сквозь слезы я снова и снова повторяла одну фразу: «Больше никогда я не увижу свою маму».

В тот день я получила от нее письмо. Она, вероятно, написала его сразу же после моего отъезда, и я знала, что писала со слезами на глазах. Сейчас в моей памяти всплывают некоторые отрывки из этого письма:

«Мое милое дитя, ты сейчас находишься там, куда определило тебя Провидение. Даже если не думать о величии твоего положения, ты самая счастливая из своих братьев и сестер. Ты найдешь заботливого отца, который одновременно будет тебе другом. Полностью доверяй ему. Люби его и будь ему послушной. Я не говорю о дофине. Ты знаешь мою деликатность в этом вопросе. Жена подчиняется своему мужу во всем, и у тебя не должно быть никакой иной цели, кроме как радовать его и исполнять его волю. Единственное настоящее счастье в этом мире приходит со счастливым замужеством. Я могу сказать это, основываясь на своем опыте. И все зависит от женщины, которая должна быть расположенной, ласковой и способной доставлять радость…»

Я читала и перечитывали письмо. В тот вечер оно служило мне самым большим утешением. На следующий день мне предстояло переехать в мою новую страну, попрощаться со многими сопровождавшими меня людьми. Я так много должна узнать, так многого будут ждать от меня, а все, что я могла сделать, это плакать и мысленно призывать на помощь мамочку.

— Я больше никогда ее не увижу, — шептала я в подушку.

От такого союза наступит золотой век, и при счастливом правлении Марии Антуанетты и Людовика Августа наши сыновья будут продолжать беззаботную жизнь, которую мы вели при Людовике Возлюбленном.

Принц де Рогач в Страсбурге

На ничейном песчаном островке посреди Рейна было построено здание, в котором должна была состояться церемония моей передачи. Принцесса Паар внушала мне, что это самая важная из всех церемоний, поскольку во время ее проведения я переставала быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны австрийской эрцгерцогиней и выйти с другой — французской дофиной.

Здание было не слишком впечатляющим, поскольку строилось поспешно — оно предназначалось лишь для этой цели. После прибытия на остров меня препроводили в своего рода прихожую, где моя прислуга сняла с меня всю одежду; стоя перед ними обнаженной, я чувствовала себя несчастной, и чтобы не разрыдаться, вспомнила свою строгую матушку. Одной рукой прикрыла ожерелье-цепочку, которое носила много лет, как бы пытаясь спрятать его. Однако спасти его мне не удалось. Несчастная вещица была австрийской и поэтому ее нужно было оставить.

Я дрожала от холода, когда меня одевали во французское платье, но вместе с тем не могла не заметить, что оно было прекраснее того, что я носила в Австрии, и это подняло мое настроение. Платья очень многое значили для меня, и я никогда не переставала восхищаться новой тканью, новым фасоном или новым украшением. Когда процедура одевания была завершена, меня проводили к принцу Штарембергу. Крепко держа за руку, он ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой прихожей он казался огромным. В центре стоял стол, покрытый темно-красной бархатной скатертью. Принц Штаремберг назвал этот зал «Салоном передачи»и заметил, что стол символизирует границу между моей старой родиной и новой. Стены помещения были завешаны прекрасными гобеленами, хотя сцены, изображенные на них, были ужасными, поскольку рассказывали об истории Ясона и Медеи. Мой взор был прикован к ним во время короткой церемонии и вместо того, чтобы слушать, я обращалась мыслями к детям, убиенным Ясоном, и пытающей колеснице фурий. Годы спустя мне приходилось слышать, что до церемоний в этом зале побывал поэт Гете, в то время молодой студент факультета права Страсбургского университета. Поэт пришел в ужас от гобеленов, заявив, что не понимает тех, кто повесил их в комнате, где молодая невеста должна перейти в страну своего жениха. Эти картины, заявил он, изображают «самое омерзительное бракосочетание, которое можно себе представить». Люди будут воспринимать это как знамение.

К счастью, церемония оказалась короткой. Меня провели к другой стороне стола, и я стала француженкой.

Затем принц Штаремберг передал меня в руки графа де Ноай, тот проводил меня в прихожую на французской стороне здания, где представил своей жене — ей предстояло вместе с ним опекать меня. Я была в замешательстве и едва взглянула на нее. Единственное, что я испытывала — это чувство одиночества и страха, и поняла лишь то, что эта женщина должна присматривать за мной. Поэтому, не раздумывая, я бросилась к ней в объятия с уверенностью в душе, что детская непосредственность и импульсивность понравятся ей.

Почувствовав, как она напряглась, я взглянула на нее. Она казалась старой… очень старой, ее лицо было покрыто морщинами и имело строгое выражение. На мгновение в ее лице отразилось удивление моим поведением, но затем она взяла себя в руки и сказала:

— Прошу разрешения покинуть мадам дофину для того, чтобы представить ей герцогиню де Виллар, ответственную за ее королевскую мантию…

Я была настолько удивлена, что не показала своей обиды. Чувство собственного достоинства, укрепленное во мне воспитанием и наставлениями матушки, было таким сильным, что проявлялось почти интуитивно, поэтому, осознав, что я могу рассчитывать лишь на слабое утешение со стороны мадам де Ноай, я повернулась к герцогине де Виллар, но увидела, что она тоже старая, холодная и равнодушная.

— ..и фрейлин мадам дофины.

Они стояли здесь же: герцогиня де Пикиньи, маркиза де Дюра, графиня Сиель-Таван и графиня де Майи — и все они были старые. Банда строгих старых дам!

Я холодно ответила на их приветствия.

Покинув остров, блестящая кавалькада продолжила путь в Страсбург — владение Эльзаса, отошедшее к Франции при заключении Райсвикского мирного договора около ста лет тому назад. Жители Страсбурга радовались бракосочетанию, они жили в непосредственной близости от границы и спешили проявить свои чувства. Встреча, оказанная мне в городе, заставила позабыть холодный прием и представление дамам, подобранным для меня. Это был один из тех редких случаев, когда я развеселилась. На улицах города дети, одетые в костюмы пастушков и пастушек, преподносили мне цветы. Мне нравились эти прекрасные маленькие созданья, и я желала только одного — чтобы все важничавшие мужчины и женщины оставили меня с детьми. У жителей Страсбурга родилась хорошая идея выстроить вдоль пути следования маленьких мальчиков, одетых в форму наемных солдат-швейцарцев, — они выглядели восхитительно; когда я прибыла во дворец епископа, где мне предстояло остановиться на ночь, я спросила, могут ли эти мальчики стать моей охраной на ночь. Услышав об этом, они запрыгали от восторга и рассмеялись. Когда на следующее утро я выглянула украдкой в окно, они были на месте. Увидев меня, они закричали от радости. Таково мое самое приятное воспоминание о Страсбурге.