Максим так засмотрелся на Полинину красоту, что допустил чудовищный просчет: не уследил, в какой именно вход Эрмитажа они зашли.

Маршрут, который они с Андреем прокладывали всю ночь, начинался от входа через внутренний двор со стороны Дворцовой площади, а они зачем-то пошли с набережной.

А времени и сил у него хватило только на совершенно определенный маршрут.

Конечно, можно было бы сказать, что он, как и всякий среднестатистический коренной петербуржец, не так уж часто бывает в Эрмитаже, но Максим еще в первый день, провожая Полину до хостела, десять минут расписывал, как часто он бывает в этом великолепном дворцовом комплексе и сколько открытых и закрытых мероприятий в эрмитажном лектории чуть ли не раз в неделю из года в год считает своим святым долгом посетить.

А все потому, что они тогда дошли до самого конца Невского и на глаза Максиму попался Зимний дворец. Вот оно как-то так само собой и сложилось.

А теперь он в буквальном смысле почти полз по стенам, закрывая Полине обзор и то и дело натыкаясь на ограждающие картины веревочки. Ему даже сделали замечание. Максимальная близость к картинам давала шанс скосить глаза и незаметно для Полины прочитать названия полотен. Познания Максима ограничивались тем, что в Эрмитаже висели зарубежные картины, а в Русском музее – отечественные.

Полина все эти ухищрения отлично замечала, но старалась не подавать виду, чтобы еще больше не смутить этого странноватого Андрея, поскольку Максим в своем письме активно советовал дать ему шанс.

Еще Полина, к ужасу Максима, хотела сходить в Главный штаб, который тоже относился к эрмитажному комплексу. Там, по проверенной ею информации, находилось искусство двадцатого века, например, импрессионисты, которых принято смотреть издалека, потому что вблизи изображение на картинах расплывается в симпатичную кашу.

Поэтому ходить по основному корпусу Максим планировал долго, до тех пор, пока Полина не устанет от переизбытка искусства и не передумает тащиться через площадь в Главный штаб. Шансов на то, что он скоро закроется, не было, они очень рано отправились смотреть картины, – настолько, что Максим, считай, и не ложился спать и теперь был смутно похож не то на панду, не то на сову. Синяки под его глазами плавно тянулись почти что до самого подвижного века, а глаза упорно таращились, силясь рассмотреть хоть что-то на маленьких табличках.

Настоящий позор ожидал его у картины знаменитого художника Рембрандта «Возвращение блудного сына». Вокруг толпился народ, и Максим старался разглядеть все побыстрее, оттого лез, толкался и неловко извинялся, провоцируя тем самым новые толчки. Так что все, что ему удалось разглядеть, это что-то там «…сына».

Максим неловко задрал голову, стараясь одновременно отследить, не ополчилась ли на него очередная смотрительница-бабушка, и понять, что изображено на картине про сына. Перед ним были две темные человеческие фигуры, бликующие на свету, одна держала другую, и все у изображенных на картине людей, судя по всему, было печально. Максим облегченно вздохнул – конечно, эта картина была страшно известная.

– «Иван Грозный убивает своего сына», – радостно и громко сообщил он Полине.

Но услышали и все окружающие. Было очень стыдно и не хотелось больше жить.

Позже, щедро угощая тотально дезинформированную Полину хот-догами с растворимым кофе в одноразовом стаканчике, Максим обрушил весь свой гнев на хитрых жуликов-экскурсоводов, о которых ему рассказывала утром бабушка.

У Максима, судя по всему, начинала развиваться легкая форма нарколепсии, и за завтраком он сидел в состоянии транса, граничащего с просветлением. Бабушка его очень хвалила за то, что он встал в такую рань, а когда узнала, что внук собрался в Эрмитаж, ее восхищению не было предела.

Бабушка была жаворонком, ревностным охранителем культурного наследия и мудрым человеком, который прекрасно видел недостатки своих любимых.

Запихивая Максима на свой факультет, она трезво оценивала его возможности и не питала никаких иллюзий на его счет. Учить чему-то Максима на первой паре было бесполезно, а тут он к девяти утра собрался в Эрмитаж, и это при том, что музей открывается только в десять тридцать.

Бабушка долго что-то говорила Максиму, но запомнилась ему только та часть рассказа, в которой фигурировали такие слова, как «вранье» и «обман», что бабушка особо подчеркивала своим хорошо поставленным преподавательским голосом.

– Хитрые китайские экскурсоводы-обманщики нарочно вводят ни в чем неповинных туристов в заблуждение! – ораторствовал Максим. – Говорят, что в Петербурге очень много янтарных раскопок ведется! Что янтарь с моря намывало и намывает, и это такая наша очень большая достопримечательность и ценность! И потом сразу ведут жертв этого бессовестного обмана в сувенирный, в ювелирный, и там китайцы янтарь и покупают. А это все на самом деле неправда. Обманщики!

Китайцев вокруг действительно было много. Они приплывали целыми пароходами, океанскими лайнерами, которые останавливались на Неве.

Жара спадала. Началась гроза.

* * *

* * *

* * *

Полина сидела в баре на самой легендарной барной улице Питера и читала поэта Таганова. Она сначала стеснялась, а потом была очень приятно удивлена, что читать книги в кафе и барах Петербурга считается в порядке вещей, и это вовсе не для того, чтобы выпендриваться или понтоваться. В каждом втором кафе были целые стеллажи и полки, заставленные книгами, в том числе и поэзией. Часто Полине попадались таблички, информирующие о том, что в баре идет открытый книгообмен и можно взять понравившийся томик себе.