deedle-deedle-deedle-dee…» Это продолжалось около часа. Мы с трудом шли вперед, потому что фонарик выдохся, пробирались на ощупь через крытые траншеи, вытянув руки, касаясь обеих стен, сгибаясь под балками туннелей, поскальзываясь на дощатых настилах, когда там вообще были настилы, или спотыкаясь в грязи. В какой-то момент рванул миномет – выстрел сверкнул среди деревьев, и в ответ затрещали пулеметы. Голос по радио сказал: «Viva, Franco! Arriba España!»[15], и мы услышали, как на первой линии засмеялись правительственные войска. Затем мы услышали голос солдата, который кричал что-то в ответ далекому диктору фашистов – но слов было не разобрать.

Проводник объяснил:

– Теперь начнется бой. Сейчас это так, ничего серьезного, но раньше этот громкоговоритель приводил нас в ярость. Мы так часто его слышали, и мы знаем, что он передает полные глупости – иногда объявляют, что одержали большую победу прямо на нашем участке, где мы стояли весь день и ничего такого не заметили, – поэтому мы не обращаем на него внимания. Но вообще принято отвечать.

Сквозь деревья мы все еще слышали очень тонкий и высокий голос солдата, который кричал фашистам.

– Он говорит, – сказал проводник, прислушавшись, – что бесполезно говорить с ними по-испански, потому что они там все мавры.

Мы ждали, но не могли разобрать других слов. Проводник продолжил:

– Один из наших парней обычно говорит им, что они лжецы и разрушают Испанию, а они отвечают, что он красный убийца, а потом все начинают злиться и стреляют друг в друга из минометов. Их громкоговоритель – пустая трата времени, но музыка приятная.

– Вы ведь здесь уже как дома, – сказала я, потому что меня вдруг поразило, что мы ведем себя так же непринужденно, как люди на летнем концерте под открытым небом в любом мирном городе. (Стадион в Нью-Йорке со всеми звездами, та площадка в парке в Сент-Луисе, где два больших дерева растут прямо из сцены, маленькие духовые оркестры на маленьких площадях в Европе. Я подумала, что нужно быть очень храбрыми людьми, чтобы так спокойно относиться к войне.)

– Тут окопы что надо, – сказал солдат. – Можете убедиться в этом сами. И мы здесь уже давно. – Звуки пулеметных очередей у моста Пуэнте-де-лос-Франсесес эхом разнеслись над черной землей. – Если понадобится, – спокойно сказал юноша, – мы можем остаться здесь хоть навсегда.

Я спросила, где находится громкоговоритель республиканцев. Он ответил, что, вероятно, где-то вверх по линии окопов, ближе к больнице; они не всегда работают в одном и том же месте в одно и то же время.

– Приходите как-нибудь послушать наш, – сказал проводник. – У нас тоже очень красивая музыка, но только испанские песни. Вам понравится.

К этому времени мы уже находились в связующей траншее, на пути к первой линии.

По стенам траншеи ударила мина и осыпала нас грязью, но, к общей радости, не взорвалась. Проводник сказал другому солдату:

– Вряд ли стоит убивать иностранных журналистов ради музыки.

Он извинился, что не может вести нас дальше: как мы и сами видели, и музыка, и разговоры закончились, и теперь остались только минометы. Мы возражали, прижимаясь к стенкам окопа, но он сказал:

– Нет, майор будет очень зол, и у меня будут неприятности.

Так что мы вернулись обратно тем же путем.

– Ну как, – спросил майор, – вам понравилось?

– Очень.

– Как музыка?

– Немного быстровато.

– У меня есть кое-что, что вас заинтересует, – сказал майор. Он взял со стола ракету-хлопушку, похожую на те, какие в Америке запускают 4 июля, в День независимости. – Фашисты присылают их, запечатав внутри пропаганду, иногда я пишу ответ, и мы отсылаем его обратно тем же методом. Получается неплохая дискуссия.

Он показал нам буклет франкистской пропаганды.

– Это уже слишком, – сказал он. – Да просто смешно. Они думают, что мы ничего не смыслим. Посмотрите-ка.

Он быстро пролистал этот маленький буклет, пропуская утверждения, которые он видел раньше, и аргументы, которые считал слишком скучными или нелепыми. Одна страница начиналась словами: «За что вы боретесь?» Майор улыбнулся и сказал:

– Уж на этот вопрос мы все знаем ответ.

Затем он зачитал нам свое послание: все было изложено очень обстоятельно и очень скучно. И мы сказали: «Отлично».

Лейтенант предложил мне несколько желудей, и разговор перешел на Америку. Проводник сказал, что он много знает об Америке, потому что читал Зейна Грея, а также Джеймса Оливера Кервуда[16], хотя он понимает, что это было про Канаду. Арагон, должно быть, очень похож на Аризону, нет? Да, именно так.

Майор поведал нам, что, когда война закончится, он хотел бы посетить Америку, но он человек бедный.

– Я рабочий, – сказал он мягко и в то же время гордо. – Будет ли у меня когда-нибудь достаточно денег, чтобы поехать в Америку?

– Конечно, – сказали мы. Ну, тогда сколько? А, вот это сложно, в больших городах нужно больше, в маленьких городках меньше, путешествовать автобусом не так дорого.

– Ну, трудно сказать, сколько это будет стоить, Commandante.

– Как насчет двух долларов? Можно в Америке жить на два доллара в день?

– Когда как, – сказала я.

– Ну, на три доллара.

– О, на три доллара точно.

Они все замолчали. Майор посмотрел на своего адъютанта.

– Hombre, – сказал он, – тридцать шесть песет в день. Прилично. – А затем обратился ко мне: – Ну, здесь много работы, и мы все нужны. Но Америка, наверное, такая красивая. Я бы все равно хотел ее увидеть.

Когда подходят к концу холодные сырые дни ожидания, «Чикоте» – подходящее место, чтобы найти компанию, беседу и новые слухи о наступлении. Когда-то «Чикоте» был баром, куда элегантные мадридские юноши приходили выпить несколько коктейлей перед ужином. Теперь он похож на землянку на Гран-Виа, широкой богатой улице, где взрывы слышны, даже когда на самом деле вокруг тишина. «Чикоте» находится далеко не в безопасном месте, но каждый день здесь так многолюдно, что с удовольствием вспоминаешь метро в пять часов вечера, Таймс-сквер и Центральный вокзал Нью-Йорка.

Наша компания сидела в «Чикоте» и размышляла, что пить – безвкусный херес или джин, который, честно говоря, легко мог отправить человека на тот свет. Одна из нас, англичанка, похожая на маленького добродушного мальчика, работала шофером скорой помощи при военном госпитале. Один из мужчин, немец, писал для испанской газеты, а сейчас говорил о политике на беглом французском. Здесь были и два американских солдата: оба удивительно забавные, такие юные – и гораздо более храбрые и беззаботные, чем обычно бывают люди. В воздухе висел удушливый дым от черного табака, стоял страшный гвалт; солдаты за другими столиками орали друг другу последние новости; неукротимые девицы с крашеными волосами и на удивительно высоких каблуках махали руками и улыбались; люди заходили через подпертую мешками с песком дверь, смотрели по сторонам, и если не находили никого знакомого или ничего привлекательного, снова выходили прочь. Посреди этого людского гула можно было найти в себе достаточно одиночества и тишины, чтобы подумать об Испании, о войне и о людях.

Разве можно будет когда-нибудь описать, как это было на самом деле? Все, что получится передать: «Случилось то, случилось это, а он сделал это, а она сделала то». Но эти слова ничего не расскажут о том, как выглядит земля по дороге в Гвадарраму, эта ровная коричневая земля, где у русел высохших ручьев растут оливковые деревья и колючие дубы, а на горизонте изгибаются прекрасные горы. И ничего эти слова не скажут о Санчесе и Аусино, и о других, об этих спокойных молодых офицерах, которые когда-то были фотографами, врачами, банковскими служащими или студентами юридического факультета – а теперь приводят в форму и тренируют своих бойцов, чтобы однажды те смогли стать не солдатами, а гражданами. И нет времени написать о той школе, где дети лепили маленькие домики из глины, делали кукол из картона, учились читать стихи и пропускали занятия только из-за самых страшных обстрелов. А как же все остальное