их, а затем относила в переднюю часть комнаты, где их наполняли похожей на блестки взрывчаткой. Потом маленький розовый мешочек с блестками опускали в основание снаряда.

Другие женщины аккуратно и изящно склеивали крошечные целлофановые подковки; в этих подковках был черный порох, и благодаря их искусной утонченной работе минометы становились минометами.

В двух амбарах подальше находились большие орудия: там был ремонтный цех. Это место напоминало музей с доисторическими животными – огромные серые звери причудливых форм приходят отдохнуть в этот дымный зал. Возле каждой пушки работали мужчины, они разводили небольшой костер для обогрева инструментов и поддержания тепла. Помещение мерцало от света угольных горелок. На всех орудиях были маленькие таблички с названиями: Vickers Armstrong, Schneider, Škoda. Мы видели их на фронте и наблюдали, как они стреляют день за днем и месяц за месяцем. Рифленая нарезка внутри стволов стерлась от тысяч выстрелов, и теперь стволы перетачивали. Сейчас в республиканской Испании осталось немного орудий того же калибра, что и в начале войны, и при каждой переточке приходилось менять размер снарядов.

– Хотите посмотреть на снаряды? – спросил бригадир. Он явно гордился ими.

Он вывел меня на солнце и повел вокруг двух зданий, а затем в просторный склад. Темно-золотистые корпуса использованных снарядов аккуратно лежали у одной стены, их перекуют и будут использовать снова. В центре помещения и у правой стены квадратами, прямоугольниками и пирамидами были сложены новые снаряды, выкрашенные в черный и желтый цвета: 75‑миллиметровые снаряды, которые выглядят аккуратно и совсем безобидно, и длинные, 155‑миллиметровые, которые пугают куда больше, когда летят в вашу сторону.

Мы любовались снарядами, и в этот момент, как будто мы оказались во сне, кошмаре или дурной шутке, над Барселоной взвыла сирена. Думаю, сирена – одна из худших вещей в воздушном налете. Протяжный ноющий свист поднимается над городом, превращается в крик и вой, и почти сразу же где-то раздается низкий «ху-бум» – разрывы бомб.

Я посмотрела на своего спутника, он посмотрел на меня и улыбнулся (в этот момент я подумала глупость: никогда не теряй достоинства, иди, а не беги), и мы неторопливо вышли наружу. Я не видела самолеты, только слышала; в ясный день они летают на большой и безопасной высоте, так что увидеть их нелегко. Я подумала: что ж, если вдруг сюда упадет бомба, мы даже не успеем об этом узнать.

– Что делают рабочие? – спросила я.

– Ничего, – сказал он. – Ждут.

Самолеты чуть снизились – теперь их серебристые корпуса можно было разглядеть с земли, и тут же небо усеяли маленькие белые пузырьки дыма – следы зенитных снарядов. Мужчины выходили с завода, шли через двор, прислонялись к стене, откуда открывался лучший вид, и курили. Некоторые играли в простенькую игру – бросали монетку. Женщины вытащили пустые упаковочные ящики, в которых позже будут перевозить пули, сели на солнышке и начали вязать. Они даже не поднимали головы. Все знали, что электричество отключили на полчаса, так что какое-то время работы не будет. Они вязали и судачили, а я смотрела на небо и видела, как серебристые самолеты кружат и улетают обратно в сторону моря.

Всем нравится работать на заводе боеприпасов, потому что каждый день они получают две буханки хлеба в качестве бонуса.)

– Я должна идти, – сказала я. – Простите, пожалуйста, что так засиделась. До свидания, Мигель, после войны ты обязательно станешь механиком.

– После победы, – поправила меня старая госпожа Эрнандес. – Мы пригласим тебя в гости и устроим роскошный ужин.

Было видно, как их очаровала такая перспектива: победить в войне и съесть роскошный ужин.

– Ты и с Федерико познакомишься, – сказала Лола.

– Да, – сказала я, – С радостью. До свидания, до свидания, – говорила я, пожимая всем руки. – И большое спасибо.

Мы уже стояли, я глядела на них, и у меня вдруг вырвалось:

– Третья зима – самая трудная.

Мне тут же стало стыдно. Они были сильными храбрыми людьми и не нуждались в моем ободрении.

– С нами все в порядке, сеньора, – сказала госпожа Эрнандес, ставя точку в разговоре и говоря последнее слово от лица всей семьи. – Мы – испанцы, и мы верим в нашу Республику.

Война в Финляндии

Люди могут правильно вспомнить события двадцатилетней давности (и это уже выдающийся подвиг), но кто вспомнит свои страхи тех времен, отвращение, которое испытывали, то, каким тоном говорили? Все равно, что пытаться вспомнить, какая двадцать лет назад стояла погода.

У меня нет воспоминаний о дне начала Второй мировой войны в сентябре 1939 года – видимо, она показалась мне настолько ожидаемой, наступившей точно по расписанию, что сам день я не запомнила. Думаю, тогда я перестала читать газеты и слушать радио. Меня тошнило от пылкого ура-патриотизма новоиспеченных антифашистов. Было слишком легко – и невыносимо – представить, как по-настоящему выглядела война в Польше.

Начиная с ввода гитлеровских войск в Рейнскую область, мы раз за разом упускали шансы предотвратить эту войну, а затем и шансы сделать ее благородной войной во имя чести. Теперь это была война за наши собственные шкуры. Ее обязательно нужно было выиграть, эту просроченную полицейскую операцию, войну против, – воевать за было уже слишком поздно. Теперь оставалось лишь всем сердцем и разумом сочувствовать невинным – множеству незнакомых нам людей, которые заплатят за эту войну всем, что они любят, всем, что у них есть.

В начале ноября Чарльз Колебо предложил мне поехать в Финляндию; он думал, что там что-то затевается. Я нашла Финляндию на карте. Дальнейшее исследование показало, что финны – очень образованная нация, они стараются по всей справедливости заботиться о нуждах и правах друг друга: у них хорошая демократия. Мне не терпелось поехать. Там никто не произносит высокопарных речей перед лицом угрозы, и что бы ни случилось, Финляндия точно не будет агрессором.

С профессиональной точки зрения время прибытия получилось подгадать удивительно точно: одним темным днем я приехала в чужую холодную страну, а на следующее утро в девять часов меня уже разбудил звук первых бомб, началась война. Но еще до бомб над Хельсинки были путешествие по морю и мины. Теперь, оглядываясь назад почти двадцать лет спустя, я думаю, что мое восприятие войны вновь изменилось именно за время той любопытной поездки.

В Испании я поняла смысл войны; было ясно видно, во имя чего и против чего велась испанская война. На корабле, который вез меня сначала в Англию, откуда еще предстояло добраться до Финляндии, я очутилась в начале великой войны алчности, развязанной безумцем, и это выглядело совсем по-другому. Происходящее казалось нереальным, хотя, конечно, во взрывах ничего нереального нет. Но эта война была полным безумием: сумасшедший преступник и его последователи захотели того, что никогда не могли бы получить, – господства над миром на все время своих жизней, и они попытались его захватить; другие захватчики присоединились к ним, и мир на шесть лет погрузился в адский кошмар. Ощущение безумия и порочности этой войны все нарастало внутри меня, пока в целях психической гигиены я не запретила себе всякие попытки думать или выносить суждения и не превратилась в ходячий магнитофон с глазами. Насколько я могу судить, это неплохой способ существования, благодаря которому у людей получается остаться на войне хоть наполовину вменяемыми, – временно приглушить значительную часть рассудка, утратить бóльшую часть чувствительности, при малейшей возможности смеяться и понемногу, но все больше и больше сходить с ума.

Бомбы над Хельсинки

Декабрь 1939 года

Война началась точно в девять часов утра. Жители Хельсинки стояли на улицах и слушали мучительный, то нарастающий, то убывающий, но неизменно громкий вой сирены. Впервые в истории они слышали, как бомбы падают на их город. Таким способом в наши дни объявляют войну. Люди неторопливо двинулись в бомбоубежища или укрылись в дверных проемах и ждали.

В то утро Хельсинки превратился в застывший город, полный лунатиков. Война пришла слишком быстро, и на каждом лице, во всех глазах читались шок и неверие.

Небо весь день сохраняло