Отец брал сыновей на вечернюю молитву в синагогу встречать субботу. Он шел, как король, в черном шелковом лапсердаке, в белоснежной рубашке и в темной меховой хасидской шапке – штраймле. Шолом еле успевал за отцом и, чтобы не отстать от него, крепко держался за его длинный, черный хасидский молитвенный пояс – гартл.

Пока мама была жива, для маленького Шолома, великий и милосердный Бог, в своей безграничной к нему любви, создал рай на земле. Но вдруг его мир рухнул в один день, когда мамы не стало. В этот день ему было всего семь лет!

И мир померк в одночасье! Страшный день! Жуткий! Мама лежала, не шевелясь, бледная и немая.

– Папа! Она спит! Папа! Я знаю, папа! Я знаю! – кричал он диким, срывающимся от хрипоты, лающим голосом.

Он упал на выкрашенный в коричневый цвет дощатый пол, уже который день не метенный, грязный и пыльный, и рухнул к ногам отца. Обнял их изо всех сил и, заливаясь горючими слезами, заорал:

– Не забирайте её! Она проснется, папа! Не за-би-ра-йте!!!

Он вцепился в башмаки отца, черные, кожаные, мятые и грязные, и начал их целовать… Вкус кожи и грязи, перемешанный со слезами, навсегда остался в его памяти… Отец поднял его с пола и, обняв, плакал вместе с ним… И слезы потоками текли по его большой, родной, мягкой бороде, длинной и распущенной, никогда не знавшей, что такое ножницы…

– Сыночка мой! Шоломке мой! Послушай майсу[31] папы!

И он тогда поднял свои воспаленные, красные глаза на отца и внял ему.

Иче смахнул слезы, размазав их по распухшему лицу и сказал:

– Б-г создал все! И как-то он создал самый прекрасный бриллиант на свете! Твою маму! Она была сокровищем и светом нашей семьи! Но Он так её любил, что решил забрать назад свое творение. Она его дочь, Шоломке! Лежит там не мама, а её земная одежда. Душа мамы уже в раю! А эту оболочку надо похоронить. Так надо, Шолом. Так заповедано нам Богом! И нельзя так страдать, ведь мы знаем, что земная жизнь – это лишь миг, а настоящая жизнь там… А мама жива, в раю… У Б-га!

Иче навзрыд зарыдал и разорвал на себе рубашку[32]. И так они плакали вместе.

Полусон траурной недели… Зеркала завешены. На столе горит поминальная свеча. Дома не едят мяса и не пьют вина. Горечь траура во всем. Двери дома то и дело открывались, и приходили соседи и родственники, произнося на иврите древнюю сакральную фразу:

– Да утешит вас Вс-шний среди скорбящих Сиона и Иерусалима!

Они все, эти приходившие и уходившие люди, черные хасиды и старухи в париках, все как на одно лицо в глазах забившегося в угол Шолома, садились за стол и утешали отца… Все как один цитировали места из Торы и пророков и что-то нудно объясняли, как раввин на проповеди, но маму этим было не вернуть… И Шолом горько плакал, и потоки слез текли из его глаз.

Тогда, в эти страшные дни, он впервые затаил обиду на Бога.

– Почему Ты забрал у меня маму? Зачем ты сделал меня сиротой? Меня и моих близких? Ты злой Б-г! Ты нехороший! – шептал он себе и смотрел в небо.

Но время шло. Шолом ходил учиться в хедер – еврейскую религиозную школу, где меламед[33] обучал его основам Торы и Талмуда. Однажды придя домой из школы, Шолом увидел, что отец как-то волнуется и вроде что-то хочет ему сказать и не решается.

– Пап, ты хочешь мне что-то сказать?

– Да, Шоломке! Ты такой догадливый!

– Что папа?

– Написано у нас в Торе: «Нехорошо человеку быть одному»[34]. Есть заповедь жениться…

Отец запнулся. А Шолом вскочил на ноги и крикнул:

– Ты женишься снова? И забудешь маму?! Папа! Папочка! А как же мама? Неужели ты её совсем забыл?

– Я не забыл её! Что ты! Но мама в раю, а я тут…

– Папа! А через 120 лет ты приедешь к маме в рай с этой новой женой? Так? И что ты думаешь она на это скажет?

Шолом выбежал из комнаты, с гневом хлопнув дверью. Он убежал на старое заднее крыльцо дома, сидел там и плакал. И ему казалось, что невидимая никем, прозрачная и тихая, подобная дуновению ветерка, к нему приходит из рая его мама и обнимает его и целует его в макушку, так, как это могла делать только одна она.

– Б-г! – говорил Ему на идишe Шолом, – Б-г Авраама, Исаака и Иакова, Б-г моего деда и отца, услышь мою молитву сироты! Преклони к ней свое ухо! Ты знаешь, почему я в тебя еще верю? Потому, что я верю, что моя мама жива в раю! А если есть мама и рай, то есть и Ты. Но я очень обижен на Тебя! И Ты еще ответишь мне за мою боль! Ты привык всех судить! Но я буду судить Тебя!

Он говорил и рыдал. Тихо к нему подходил отец и обнимал его. И вместе они сидели на старом крыльце. Смотрели на голубое, в серых облаках небо, на паутину паука и на потрескавшуюся, местами облезшую краску потолка навеса над крыльцом.

В ту ночь мама впервые пришла к Шолому во сне. Молодая и красивая. Обняла его, поцеловала и спросила:

– Шоломке, ну, что ты так убиваешься, маленький мой! Мне здесь очень хорошо!

– Правда, мама? Правда?

– Правда, мой малыш! Рай – это самое прекрасное место!

– А что там хорошего, мамочка?

– Представь себе, захотел ты попасть в Париж! Миг, и ты в Париже! Или в Риме! Все для тебя! Хочешь, и ты летаешь, как птица, а хочешь, и ты плывешь под водой, как рыба… Тут все возможно. Тут нет болезней, старости, смерти, страха…

– Мамочка, мамочка! Можно я приду к тебе! Возьми меня в рай!

– Нет, Шоломке! Тебе пока нельзя ко мне, мой сыночек! Но ты утешишься.

И мама положила ему две руки на голову и благословила его. Теплые руки, мамины… И он проснулся. И принял судьбу. После этого сна ему стало легче, и боль утраты затихла.

Шок случился потом, когда отец пригласил Шолома на свою помолвку. В большой деревянной синагоге было полно людей. Мужчины были справа, а женщины слева. Между ними перегородка. Раввин, пейсатые хасиды, все громко говорят, перебивая друг друга. И затерянный между ними Шолом. Он пробрался к перегородке, обошел её и увидел избранницу отца. Она ощутила его строгий взгляд и обернулась. Страшная женщина! Глаза её пылали ненавистью к нему с первого взгляда, как ему показалось. Она, конечно, улыбнулась, но лишь губами. Протянула было ему конфету, но Шолом побрезговал.

– Ненавижу! – прошептал он сквозь