Черноволосая, худая женщина с бледным взволнованным лицом осталась позади, в кругу своих подруг и соседок, а Шолом вновь очутился в мужской половине, где пил водку его отец с раввином. Пили они, как обычно, мало, из крохотных рюмочек, и закусывали селедкой с картошкой. И все говорили о Моисее и Давиде, о Соломоне и Данииле, о Иеремии и Захарии. Цитаты из Торы и Талмуда и пожелания вечного, неземного счастья лились отовсюду. И, как всегда, разбили на счастье тарелку, в память о давно разрушенном римлянами иерусалимском храме…

Через месяц сыграли свадьбу, и в дом вошла мачеха Фрида. Дом мамы сразу стал другим, как только его порог переступила эта чужая женщина. Она не любила детей, а Шолома просто ненавидела, пусть и тайно.

Он же прибегал к отцу и, плача, в деталях, жаловался ему на нее. Папу он не винил! Более того, он чувствовал, что папа, наверное, как и он сам, мучается с этой гадиной. Как бы она себя ни вела, как бы ни унижала его и ни заставляла работать, он никогда не обвинил в своих мучениях отца. Иче все понимал и разрывался между любовью к горделивому сыну и привязанностью к новой жене. Фигура мачехи даже сблизила отца с сыном: и вечерами, после работы, и по субботам Иче учил с сыном Тору и рассказывал ему древние еврейские истории.

Как-то вечером, вернувшись домой из своей лавки и поужинав, отец позвал десятилетнего Шолома к столу.

– Садись, сынок, садись… Давай поговорим.

Шолом посмотрел на отца обиженными глазами. Он так хотел ему рассказать про козни мачехи, но она была рядом, и мальчик сдержался. Отец погладил свою длинную бороду, кашлянул и сказал:

– Ты уже вырос, Шоломке… Повзрослел, возмужал. И я подумал вот о чем. Хватит тебе пока учится в школе. Надо тебе изучить какое-нибудь ремесло, которое сможет тебя кормить в будущем. Как написано у нас в Талмуде: «Если нет муки, то нет и Торы»[35]. Поэтому надо работать и зарабатывать, дорогой мой сыночек…

Шолом испуганно и пораженно молчал.

«Неужели я больше никогда не увижу моих друзей из класса? Нашего учителя? И старого и смешного ребе, который рассказывает нам о пророках?» – подумал он.

Отец тепло улыбнулся и взял сына за руку.

– Завтра я отвезу тебя, и ты станешь учиться часовому делу! Шутка ли сказать? Станешь учеником часовых дел мастера! А жизнь знаешь сейчас какая? Все люди носят часы! Все, Шоломке… Даже, смешно сказать, женщины и молодые парни… И те все с часами! А часы ломаются, как любые вещи! А ведь под солнцем все временно… Ничто не вечно! Не ломается только Вс-вышний, да будет благословенно Его имя… И все будут к тебе идти и ремонтировать у тебя часы… Разные, всякие… Простые и дорогие. Железные, серебряные, золотые, и даже с драгоценными камнями! И все будут идти к тебе! К часовых дел мастеру Шварцбурду! А у тебя будет свой салон! Целый салон!

Сын встрял и сказал:

– Папа, но ведь ты мне желал, чтобы я стал раввином!

Отец запнулся и прикусил губу.

– Да, сыночка мой… Желал. Да. Но, видишь ли, какое дело, сейчас пока что надо стать часовщиком. А знаешь, многие великие раввины имели профессию! Да! Раби Йоханан чинил обувь[36]…

Из кухни раздался окрик Фриды:

– Иче, хватит! Уже кажется все решено. Чего болтать попусту? Завтра с рассветом отвезешь его.

Шолома ударил этот противный и чужой голос. Он встал на ноги и сказал:

– Папочка! Папочка! А как же, мы с тобой больше не будем Тору учить? Ты же мой учитель еще, папочка! Мой добрый и самый мудрый учитель! Кто же мне теперь будет рассказывать о царе Давиде и Соломоне, о пророке Данииле, о Моисее? Кто, папочка?

У Иче кольнуло сердце. Он отвернулся в сторону и увидел злобное лицо Фриды.

– Мы будем учиться, сыночка. У тебя будут каникулы. Мы будем часто видеться, родной мой!

Шолом подбежал к отцу и обнял его изо всех сил. Вцепился в него… Пальцами он ощутил его лапсердак и пахнущую табаком жилетку. Он не хотел отпускать отца. Он не хотел ничего менять!

Иче обнял сына. Он положил свои руки на его родную голову, поверх черной, бархатной ермолки, и благословил его. А затем сказал ему:

– Сыночка, родной мой, поверь мне! Поверь папе, Б-г свидетель, я не хотел, чтобы ты стал рабочим. Я мечтал, чтобы ты у меня стал Ребе[37]! Настоящим мудрецом Торы! Но время сейчас такое плохое, такое тяжелое время, как семь худых коров… Помнишь, которые были во сне у фараона? И я поэтому договорился с нашим, местным евреем из Балты, Исроэлем, чтобы ты поступил к нему в ученики. А жить будешь у него. Так надо. Он так хочет. Но по субботам и по праздникам ты будешь у нас! Это же не страшно, сыночка! Мне на войне страшнее было! Поверь папе!

И Шолом поверил. Как можно было не поверить папе-герою?

Так началась судьба Шолома как часовщика. Именно в Балте, будучи в начале подмастерьем мастера, он и научился ремеслу, которое потом будет его кормить всю жизнь.

Интермедия. Отрочество и юность

Шолом начал учебу. На самом деле он жил у часовщика, потому что у его отца не было даже денег, чтобы его кормить. И Иче договорился о том, чтобы мальчик жил на содержании у мастера всю неделю и приходил домой лишь на субботу и праздники. Так, впервые в жизни, Шолом оказался один в чужом доме. Отец договорился о пятилетнем сроке обучения. Единственным упущением в этой сделке было то, что никакой стипендии Шолому не полагалось, a собственных денег он не имел.

Во второй половине дня в пятницу Шолом приходил домой, мылся и переодевался в чистые праздничные одежды, как того и требует закон Моисея, и вместе с отцом шли они в синагогу, где уже и яблоку негде было упасть от количества пришедших на молитву мужчин.

– Ну, Шоломке, почитай нам что-то из Талмуда… – бывало, просили его белобородые старики.

И с трепетом и еле скрываемой радостью Шолом брал с полки толстенный том Талмуда, и, сев за стол с важным видом, начинал читать нараспев древний арамейский текст[38], а затем читал на древнееврейском классические комментарии к нему…

И светился от радости Иче, глядя на сына, который перед всей общиной читает Талмуд вслух, а затем переводит его на идиш и объясняет простым и далеким от учености евреям смысл трактата.

– О, какой у тебя сын, Иче! Какой сын! Талмид хохом[39]! – раздавались доброжелательные возгласы со всех сторон.

Так шло время, пока как-то, совершенно случайно, Шолом не попал на одно революционное