В туалете он глянул на свое отражение в зеркале. Глаза блестели каким-то странным, темным блеском. Ему показалось, что это блеск смятения. Но разбираться в таких тонкостях было некогда: неудобно, что женщина ждет его на улице, как собачонка.

Дождь кончился, и сразу исчез странный рассеянный свет, которым было освещено все это странное же утро. Небо было затянуто плотными тучами. Это было обычно для конца сентября.

Иван огляделся. Возле кафе никого не было. Сердце у него екнуло.

– Северина! – позвал он.

Мимо шли прохожие – обычные люди. Северины не было. Он добежал до перехода через Краснопрудную, вгляделся в противоположную сторону улицы – ее не было и там.

Может, не было ничего странного и тем более опасного в том, что взрослый человек ушел себе куда-то посреди белого дня, но сердце у Ивана колотилось так, словно он потерял ночью в лесу несмышленого ребенка.

До площади трех вокзалов он не дошел, а добежал. И только вылетев к платформам пригородных поездов Ярославского вокзала – почему-то именно Ярославского, – Иван понял, что смысла в его беге не было никакого. Как ее искать в этой переменчивой и, главное, мгновенно переменчивой толпе? Где ее искать, на каком вокзале?

«И зачем ее искать? – вдруг подумал он. – Захотела – пришла, легла в постель с первым встречным. Надоело – ушла. Со вторым встречным ляжет».

Его охватила злость на эту бессмысленную девицу с непомерным самомнением. «Я поэт»! Как это эффектно – поэт уходит не прощаясь!

Ивану противны были эффекты такого сорта, и участвовать в них он не желал. И что там саднит в сердце, разбираться не желал тоже. Досада саднит, ничего больше. Противно чувствовать себя идиотом, вот и все.

Он говорил себе это все время, пока шел к метро через площадь. И на эскалаторе говорил себе это, и в вагоне. И когда, уже выйдя из метро, шел к Институту океанологии, повторял себе то же самое.

Он не принадлежал той жизни, в которой существовали такие вот девушки с их стихами или с их картинами, неважно. Если бы он не наблюдал подобную жизнь с самого детства, если бы она не претила ему так сильно, он никогда не стал бы тем, кем стал, никогда не увидел бы мир, огромный и разнообразный, и, может, так и думал бы, что жизнь заключается в болтовне с бессмысленными людьми о бессмысленных и случайных движениях их кистей по холстам, в придумывании какого-то жалкого, из головы идущего мира… Как будто можно придумать мир более ярким, интересным, мощным, чем он есть на самом деле!

У него была другая жизнь. Другая! Он прорвался к ней, он впитал в себя ее широту и свободу, он был в ней не последним человеком. И незачем ему было выходить из нее, ничего хорошего не было за ее пределами. Он просто в очередной раз в этом убедился, вот и все.

Возвращаться домой Нелли не любила всю жизнь.

То есть с тех пор не любила, как стала жить самостоятельно, отдельно от Тани. Но это было так давно, что теперь, к шестидесяти годам, всю ее жизнь можно было уже считать отдельной. Детство и короткая несамостоятельная часть юности казались сквозь годы такими призрачными, словно принадлежали не ей, а какому-то другому человеку. И это ощущение призрачности было понятно: ведь все главное, что случилось в ее жизни, случилось, уже когда она жила одна.

Нелли поднялась к себе – на чердак, как говорили здешние завсегдатаи. В ее мастерской было что-то парижское, это не могло не нравиться и нравилось всем. Кроме Ваньки: сына с детства раздражали любые признаки богемности.

«Долго ему пришлось с той девчонкой возиться?» – вспомнила Нелли, открывая входную дверь.

За два дня, проведенные в Питере, она, конечно, забыла, что, уезжая, оставила сына в мастерской. Но зачем ей было держать это в голове? Не в тайге же она его оставила, тревожиться не о чем. Впрочем, если бы и в тайге – Ванька так хорошо умел не просто ладить с действительностью, а управлять ею, что трудно было представить обстоятельства, при которых о нем следовало бы тревожиться. Во всяком случае, когда он в Москве и у него есть крыша над головой.

Таня, правда, не разделяла такой Неллиной уверенности в отношении сына, но почему – не объясняла.

Посередине кровати лежало снятое и сложенное постельное белье. Значит, Ванька ночевал все-таки, менял постель.

«Интересно, дала она ему или нет? – подумала Нелли. – Да ну, конечно, дала. Ему-то!»

Она смутно помнила девушку, из-за которой Ванька остался в мастерской, – так, что-то неказистое, совершенно неприметное. Но если бы и что-то особенное, все равно трудно было вообразить женщину, на которую не произвел бы впечатления ее сын.

«Главное, и не старается ведь нисколько, – подумала Нелли. – Само собой у него выходит. Ну, удивляться нечему. Такая уж ему натура досталась».

Какое впечатление производит на женщин такая натура, как у ее сына, она знала по себе. Если на нее точно такая вот натура произвела впечатление тридцать с лишним лет назад, и до сих пор то впечатление не забыто, то вряд ли женщины разительно изменились за эти годы.

Нелли забрала с кровати белье, мимоходом полюбовалась самой этой кроватью. Нравилось ей, как устроен ее быт! Просто, стильно, без излишеств. Все-таки представления, усвоенные в юности, оказываются самыми прочными. А в ее юности считались ужасной пошлостью вот именно излишества – плюшевые кресла, тахта «лира», торшеры с абажурами.

Время тогда было оголенное, как провод под током, острое, сильное. Нелли скучала о том времени, хотя и горечи в нем тоже было немало.

«В конце концов, горечь ведь потом была, – думала она, пока включала стиральную машину. – А сначала – одно веселье».

Что за подобным весельем с неизбежностью следует похмелье, в юности она, конечно, не думала. То есть просто не знала она этого тогда. Но и теперь, когда тяжесть такого похмелья она знала уже всем своим нутром, всем опытом, – Нелли понимала, что все равно не стала бы изначально учитывать возможность такой тяжести.

Просто жила бы. Как тогда.

Таня жила скучно. Как ни любила Нелька сестру, но не понимать, как скучно та живет, было невозможно.

Ладно раньше, когда Таню не брали ни на какую хорошую работу, потому что их с Нелькой папа, попавший в плен на войне, считался изменником родины. Тогда, конечно, выбирать, как жить, было невозможно – хоть бы как-нибудь выжить. Нелька, которая тогда еще и до восьмого класса не доучилась, готова была и сама устроиться подъезды мыть, да Таня не позволила. Но потом-то, когда папу реабилитировали, и вернули Нельке с Таней родительскую квартиру в Ермолаевском переулке, и они наконец переехали из комнатки в коммуналке у Рогожской заставы на Патриаршие пруды, – тогда-то почему же было не придумать для себя настоящую жизнь, такую, чтобы воздух вихрился вокруг?

Но Таня ничего придумывать не стала, а занялась скучнейшим делом: пошла преподавать русский язык. И что с того, что не в школе, а в университете? Стоило Нельке представить, что она с утра до вечера учила бы хоть школьников, хоть студентов склонениям и спряжениям, как у нее даже скулы сводило от скуки. Нет, ни за что!