воспоминаниям и доверию друг к другу, наслаждаясь ежедневной порцией пива или крепких напитков. У Байрона начали завязываться те глубокие дружеские отношения, которые возникают в таких тесных каютах, и он особенно сблизился со своим товарищем Козенсом. " Я никогда не знал более добродушного человека, - писал Байрон, - когда был трезв".

Бывали и другие моменты веселья, особенно по воскресеньям, когда офицер мог крикнуть: "Всем играть!". Тогда военный корабль превращался в парк отдыха, где мужчины играли в нарды, а мальчики катались на такелаже. Энсон любил играть в азартные игры и заслужил репутацию хитрого карточного игрока, пустой взгляд которого скрывал его намерения. Коммодор также страстно любил музыку, и на каждом сборе, по крайней мере , присутствовал скрипач или два скрипача, а матросы исполняли джигу и рилс на палубе. Одна из популярных песен была посвящена войне за ухо Дженкинса:

Они отрезали ему уши и перерезали нос...

Затем с издевкой дали ему в ухо,

С пренебрежением говорит: "Отнеси это своему хозяину".

Но наш король, как я вижу, очень любит своих подданных,

Что он обуздает надменную гордость Испании.

Пожалуй, самым любимым развлечением Байрона было сидеть на палубе "Вэйджера" и слушать, как старые моряки рассказывают морские истории о потерянной любви, кораблекрушениях и славных сражениях. В этих историях пульсировала жизнь, жизнь рассказчика, жизнь, которая уже избежала смерти и может избежать ее снова.

Увлеченный романтикой всего этого, Байрон начал по привычке с упоением заполнять свои дневники собственными наблюдениями. Все казалось ему " самым удивительным" или "поразительным". Он отмечал незнакомых существ, например, экзотическую птицу - "самую удивительную из всех, что я видел" - с головой, похожей на орлиную, и перьями, "черными, как струя, и блестящими, как тончайший шелк".

 

Однажды Байрон услышал тот страшный приказ, который в конце концов получает каждый мичман: "Поднимайся!". Потренировавшись на небольшой мизенмачте, он теперь должен был подняться на грот-мачту, самую высокую из трех, которая вздымалась в небо на сто футов. Прыжок с такой высоты, несомненно, убил бы его, как это случилось с другим моряком на судне "Вэйджер". Один британский капитан вспоминал, что однажды, когда двое его лучших парней поднимались на вершину, один из них потерял хватку и ударился о другого, в результате чего оба упали: " Они ударились головами о дула пушек .... Я шел по квартердеку, и мне представилось это ужасное зрелище. Невозможно передать мои чувства по этому поводу и даже описать общее горе корабельной команды".

Байрон обладал художественным чутьем (один из друзей говорил, что его тянуло к знатокам) и очень боялся показаться нежным пофигистом. Однажды он сказал одному из членов команды: " Я могу переносить трудности не хуже лучших из вас, и должен использовать себя для их преодоления". Теперь он начал свое восхождение. Очень важно было забраться с наветренной стороны мачты, чтобы при крене корабля его тело было хотя бы прижато к канатам. Он перемахнул через поручень и поставил ноги на ратлины - небольшие горизонтальные канаты, прикрепленные к обтекателям - почти вертикальным тросам, удерживающим мачту. Используя эту сетку канатов как шатающуюся лестницу, Байрон поднялся наверх. Он поднялся на десять футов, потом на пятнадцать, потом на двадцать пять. С каждым ударом моря мачта раскачивалась взад-вперед, а канаты дрожали в его руках. Примерно на трети пути он подошел к грот-ярду - деревянному лонжерону, который отходил от мачты, как руки креста, и с которого разворачивался грот. Там же, на фор-мачте, осужденного мятежника вешали на веревке - или, как говорили, "прогуливали по Лестничному переулку и Конопляной улице".

Неподалеку от главного двора находилась главная вершина - небольшая площадка для наблюдения, где Байрон мог отдохнуть. Самый простой и безопасный способ попасть туда - проскользнуть через отверстие в середине платформы. Однако этот так называемый лаз считался строго для трусов. Если Байрон не хотел, чтобы его высмеивали до конца плавания (а не лучше ли ему было бы окунуться насмерть?), он должен был обойти платформу по краю, держась за тросы, которые назывались фаттоками (futtock shrouds). Эти тросы были наклонены под углом, и по мере продвижения по ним его тело наклонялось все больше и больше, пока спина не оказалась почти параллельной палубе. Не паникуя, он должен был нащупать ногой ратлинг и подтянуться к платформе.

Когда он встал на грот-мачту, у него было мало времени для радости. Мачта представляла собой не один длинный деревянный шест, а три огромные "палки", поставленные друг на друга. И Байрон поднялся только на первую секцию. По мере продвижения вверх веревки савана сходились, и промежутки между ними становились все более узкими. Неопытному альпинисту было бы трудно найти точку опоры для ног, а на такой высоте между горизонтальными ратлинами уже не было места, чтобы обхватить их руками для отдыха. Подгоняемый ветром, Байрон прошел мимо верфи грот-мачты, на которой крепился второй большой парусиновый парус, и мимо кронштейнов - деревянных стоек, на которых мог расположиться наблюдатель и получить более четкий обзор. Он продолжал подниматься, и чем выше он поднимался, тем сильнее чувствовал, как мачта и его тело кренились из стороны в сторону, как будто он цеплялся за кончик гигантского маятника. Орудия, за которые он ухватился, неистово тряслись. Эти канаты были покрыты смолой для защиты от стихии, и боцман был обязан следить за тем, чтобы они оставались в хорошем состоянии. Байрон столкнулся с неизбежной истиной деревянного мира: жизнь каждого человека зависела от работы других. Они были подобны клеткам человеческого организма: одна злокачественная может уничтожить всех.

Наконец, поднявшись почти на сто футов над водой, Байрон добрался до главного топгаланта, где был установлен самый высокий парус на мачте. К основанию верфи была привязана веревка, и ему пришлось шаркать по ней, опираясь грудью на верфь для равновесия. Затем он ждал приказа: свернуть парус или риф - свернуть его частично, чтобы уменьшить размах парусины при сильном ветре. Герман Мелвилл, служивший на американском военном корабле в 1840-х годах, писал в книге "Редберн": " Первый раз мы спустили верхние паруса темной ночью, и я обнаружил, что вишу на яру вместе с одиннадцатью другими, а корабль кренится и вздымается, как бешеная лошадь... Но несколько повторений вскоре сделали меня привычным". Он продолжал: "Удивительно, как скоро мальчик преодолевает свою робость перед подъемом на крышу. Для меня самого нервы стали устойчивы, как земной диаметр.... Я с большим удовольствием убирал паруса верхнего галланта и рояли при сильном ударе,