Обзор того, как стресс подавляет репродуктивную физиологию и поведение, можно найти в главе 7 книги Р. Сапольски «Почему у зебр не бывает язвы желудка»[13] (Why Zebras Don't Get Ulcers: A Guide to Stress, Stress-Related Diseases, and Coping (New York: W H Freeman, 1994)).

Описание связи жировых отложений с началом полового созревания см.: R. Frisch, "Body Weight, Body Fat and Ovulation," Trends in Endocrinology and Metabolism 2 (1991): 191.

Франсиско Гойя, «Третье мая 1808 года в Мадриде», 1814

Это одна из самых впечатляющих картин за всю историю живописи. В 1808 году жители Мадрида восстали против французских оккупантов: бунт вскоре был подавлен. На картине изображена массовая казнь испанцев-бунтовщиков, которая началась перед рассветом третьего дня мая. Гойя передает чудовищную, будто механическую, бойню через свалку тел и очередь на расстрел в луче света, за секунды до смерти: у них есть время только на одну вспышку переживания – немой ужас, жаркая молитва безразличному Богу или последний вопль, утверждающий жизнь и существование. А потом умирают и они. Невозможно не думать об их смерти и невозможно не представлять себя в тех обстоятельствах. Задумываешься – а что бы я делал? Хватило бы у меня мужества? Кучка людей в круге последнего света снова и снова притягивает взгляд.

И только позже мысль возвращается к другим персонажам картины. К людям без лиц, к роботам с ружьями – к членам расстрельной команды. Они действуют на зрителя не так молниеносно, но не менее сильно. Ведь эти французские солдаты разыгрывают одну из самых сильных человеческих драм – они отнимают жизнь. Как они могли это делать? Что они чувствовали? Чувствовали ли они вообще что-нибудь? Может быть, они были злодеями, может быть, их вынудили. А может быть, они искренне верили в необходимость своих действий.

Самый ужасный мир, дающий своим Гойям бесконечный ряд подобных сцен, – тот, в котором, когда дым рассеется и тела уберут, палачи никогда не вспомнят о казни. Но все же вероятнее, что пусть не все, но некоторые из тех безликих палачей задумываются о своей работе и чувствуют вину за нее или, по крайней мере, страх, что однажды их осудят. И в самом деле, такого рода угрызения совести достаточно распространены, и расстрельные команды к ним некоторым образом приспособлены. Главное здесь – неуловимые искажения человеческого мышления, возникающие у людей, которым приходится убивать других людей. Как ни странно, эти когнитивные искажения могут быть связаны с тем, как некоторые из нас представляют себе научную деятельность.

За этими рассуждениями лежит работа, проделанная за последние 20 лет двумя психологами – покойным Амосом Тверски из Стэнфорда и Даниэлем Канеманом из Принстона. Тверски и Канеман показали, что можно предложить людям выбор между двумя вариантами, одинаковыми с точки зрения формальной логики. При этом один из вариантов окажется предпочтительнее, и его эмоциональная трактовка будет отличаться от второго варианта. И наоборот, можно предложить людям два логически различных выбора, которые будут восприниматься как эквивалентные. Такие очевидные противоречия могут возникать по нескольким причинам: из-за распространенных когнитивных искажений, которые выявили Тверски и Канеман, из-за того, как сформулированы варианты выбора, или из-за личных особенностей опрошенных людей.

Представьте себе такую ситуацию: вам рассказывают о молодой женщине, которая в студенческие годы активно участвовала в левых и прогрессивных движениях, была настоящей общественной активисткой, преданной и увлеченной. Затем вы узнаёте, что женщина выбрала один из четырех карьерных путей, и вас просят оценить вероятность каждого: (1) организатор рабочих на ферме (неплохой шанс!), (2) банковский служащий (не очень-то похоже), (3) экологический активист (еще один правдоподобный вариант), (4) банковский служащий, при этом активная феминистка (наверняка более вероятно, чем просто банковский клерк). Таким образом, вы оценили вариант 4 как более вероятный, чем вариант 2. Но логически невозможен расклад, в котором вариант 4, с двумя условиями (банковский служащий и активистка), окажется более вероятным, чем вариант 2, в котором есть только одно условие (банковский служащий).

Значительная часть исследования Тверски и Канемана посвящена выяснению того, почему у людей возникает это искажение – встраивать что-то более вероятное в рамки чего-то менее вероятного. Другая часть исследования касается того, почему люди оценивают ситуации как различные, хотя формально они одинаковы.

Альтернативный сценарий выглядит так.

Оба сценария одинаковы, просто сформулированы по-разному. Но оказывается, что в первом сценарии, сформулированном в терминах смерти, люди предпочитают вариант Б, а во втором, сформулированном в терминах выживания, люди предпочитают вариант А. То есть, думая о жизни, люди предпочитают определенность, а думая о смерти – предпочитают вероятность: всегда есть шанс, что повезет.

Что, если применить схему Тверски и Канемана к ополченцам начала XIX века, которым выпало исполнять смертный приговор кучке пленников? В те времена один выстрел со среднего расстояния не всегда убивал человека. Возникают варианты: один человек может встать на некотором расстоянии и выстрелить в пленника пять раз, или пять человек могут встать на том же расстоянии и выстрелить по разу каждый.

Формально «единожды пять» и «пятью один» неотличимы. Тогда почему же возникли расстрельные команды? Подозреваю, это связано с лазейкой логического искажения, появляющейся у каждого участника: если, чтобы убить, нужно по выстрелу от каждого из пятерых, то каждый участник убивает лишь одну пятую человека. И тогда на иррациональном уровне гораздо проще решить, что вы никого на самом деле не убивали или, если у вас сверхспособность к отрицанию, что вы даже не помогали никого убить.

Почему я думаю, что расстрельные команды адаптировались к восприятию вины и к нечистой совести? Из-за еще более изощренного новшества в искусстве убийства людей. К середине XIX века, когда стали использовать расстрельные команды, часто одному из участников случайным образом давали холостой патрон. Даже понимая, холостой у него или нет (по отсутствию или наличию отдачи после выстрела), каждый стрелявший мог вечером пойти домой с уверенностью, что уж его-то точно нельзя обвинить в соучастии в убийстве.

Конечно, не все казни проводили с помощью расстрельных команд, и здесь работы Тверски и Канемана могут кое-что сообщить об эмоциональной значимости тех или иных убийств. Чтобы убивать гражданских людей – городское население, взметнувшееся в угрожающем бунте, – достаточно выстрелить в упор в голову или заколоть штыком: любые методы сгодятся. Если жертвой оказывается ничем не выделяющийся солдат вражеской армии – собирают расстрельную команду, но без всяких холостых патронов. Но, согласно чокнутому военному этикету XIX века, если казнят важную шишку – храброго вражеского офицера или товарища, оказавшегося предателем, – то казнь превращается в сложную церемонию с почестями.