Хотя некоторые из этих «ротных» засветились в таких событиях мирового значения, как Тегеранская, Ялтинская или Потсдамская конференции. Прежде чем подняться до самых высоких штабов, большинство этих капитанов проходили через рейды по тылам противника и парламентёрство под белым флагом. Выживали, мягко говоря, не все. Мало кто знает, что военные переводчики в процентном отношении среди всех армейских профессий получали боевые награды так же часто, как лётчики. И так же часто погибали, причём совсем не только во времена Великой Отечественной. Очень непросто складывались судьбы этих людей, зачастую знавших больше, чем их начальники. В том числе знавших много и о самих начальниках. А во многих знаниях, как известно, «многая печали»… Да и те, «кому положено», всегда относились к переводчикам с трудно скрываемым подозрением. Особенно в сталинские времена. Да и потом тоже бывало. Но на место выбывших всегда приходили новые…

У истоков ВИИЯ стояли уцелевшие после Гражданской войны и чудом пережившие лютость тридцать седьмого года наследники «золотопогонного» прошлого русской армии — генералы Алексей Игнатьев (автор знаменитейших мемуаров «50 лет в строю») и Николай Биязи. Оба они были дипломатами и учёными, что называется, милостью Божьей. Первый считался одним из основоположников современной военной дипломатии. При его непосредственном участии были определены права и обязанности военных атташе, которых до того называли «военными агентами». Так что слово «агент» изменило свой первоначальный смысл не без подачи Игнатьева. Что же касается Николая Николаевича Биязи, то он, итальянец по корням, был известен прежде всего как непревзойденный полиглот. Четырнадцать (!!!) языков — «это вам не кот чихнул», как любил приговаривать майор Шубенок. Сами же отцы-основатели в годы своего профессионального становления опирались на целую плеяду замечательных русских военных интеллектуалов, ныне почти забытых, — таких как Николай Михайлович Пржевальский (кто о нём знает больше, чем про «его» лошадь?), Андрей Евгеньевич Снесарев (один из родоначальников современной афганистики), Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич (брат будущего секретаря Совнаркома курировал «в пользу России» мировое масонство), — все они были первыми генералами русской военной разведки. Понятное дело, курсанты ВИИЯ во время учёбы редко вспоминали основоположников и классиков. Но, как написал по схожему поводу ещё старик Вергилий, «выбирая богов — выбираешь судьбу».

Многих манило в ВИИЯ это странное ощущение элитарности, избранности, витавшее в его стенах. И совсем не случайно так вышло, что учились в институте очень известные в будущем люди, можно сказать культовые персонажи, такие как писатель Аркадий Стругацкий, композитор и сценарист Андрей Эшпай, артист Владимир Этуш. О таких, как журналист Всеволод Овчинников и ещё с десяток не менее известных академиков и политиков, правда, не всегда подчёркивающих своё военно-переводческое «первородство», и говорить не приходится.

В ВИИЯ в лучшие его времена изучалось до 40 иностранных языков — больше, чем в любом вузе страны, а может быть, и мира. Знание этих языков находило самое что ни на есть прикладное и весьма оперативное применение в локальных войнах, о которых соотечественники лишь догадывались по очень скупым и не очень правдивым сообщениям в советских газетах. По двум языкам (с учётом географии тогдашних горячих точек) — арабскому и португальскому (потом добавился и персидский) — равных выпускникам ВИИЯ не было, да и быть не могло. По крайней мере в прикладном смысле — ведь после третьего, а порой и второго курса чуть ли не строем курсантов отправляли на боевые стажировки к нашим советникам в воюющих армиях — подчас весьма экзотических.

В тот год, когда Глинский поступил в ВИИЯ, произошел трагикомический случай. Курсанта-старшекурсника в центре Москвы задержал комендантский патруль. Начальник патруля узрел на курсантском кителе орденские планки с Красной Звездой, медалью «За боевые заслуги» и ещё двумя-тремя какими-то совсем непонятными — с саблями и полумесяцами. Бдительный офицер усомнился, так сказать, в легальности всей этой красоты. Ведь у абсолютного большинства обычных офицеров боевых наград не было вообще. А тут столько всего, да ещё у какого-то курсанта. Недоразумение, конечно, быстро разрулилось, причём мирно для обеих сторон. Офицер московской комендатуры, может быть, и не понял, как быстро его могли выслать из Москвы, окажись задержанный курсант внуком маршала или сыном члена ЦК. А ведь таких «детей» в первую очередь направляли на «боевые стажировки», и они привозили оттуда награды. Этим боевым «флёром», надо сказать, пользовались и другие виияковцы. Борис запомнил оправдания билетёра перед администратором «дефицитной» тогда «Таганки»: «Да я только двоих пустила — Булата Шалвовича (Окуджаву) — Любимов разрешил… И вот этого — курсантика из ВИИЯ…»

Хотя, надо признать, далеко не все виияковцы унаследовали у своих знаменитых родственников только лучшие качества. Например, учился в институте сын известного из истории Великой Отечественной войны лётчика-инвалида. И был этот курсант горьким-горьким пьяницей. Настолько горьким, что адъютанты папы иногда просто выносили его к институту на руках, аккуратно переваливали через забор, и далее до родной казармы тот добирался уже ползком. Бывало, что за этим «героическим» перемещением наблюдал экстренно вызванный помощник дежурного по институту.

Но таких «кадров» было всё-таки немного. Сознание будущих военных переводчиков формировалось в первую очередь не уставами и шагистикой, а учебным процессом. И учиться было у кого. Многие преподаватели прививали курсантам интерес к профессии не только глубиной и широтой своих познаний, но и примером собственной судьбы. Чего стоил один только главный военный «франкофон» страны — профессор Рюрик Константинович Миньяр-Белоручев, кстати, лётчик-фронтовик, к тому же сын основоположника отечественной виолончельной школы. Он был непревзойденным методистом работы в ЛУРе — лаборатории устной речи, в то время лучшей в стране. В этой лаборатории курсанты получали навыки синхронного перевода на примере типичных для будущей работы жанровых сцен. Происходило это так: из наушников лилась живая речь носителей языка, но не в «дистиллированном» дикторском варианте, а с характерными помехами — от гула самолета и треска полевых телефонов сквозь выстрелы до плача детей, шума ссоры или перезвона бокалов с тостами.

(Кстати говоря, однажды и самому профессору выпал случай убедиться в качестве налаженной им подготовки. А дело было так: выехал он однажды во Францию переводчиком самого Хрущёва. Де Голль, кстати, ценил «доктора Рюрика» как синхрониста даже больше, чем своего друга и начальника разведки Франции Константина Мельника (внука доктора Боткина, расстрелянного вместе с царской семьёй). И вот тогда-то без задней мысли и уж точно без какого-то задания (ну так, по крайней мере, запомнилось!) зашёл Рюрик Константинович в магазин сувениров, располагавшийся впритык к президентскому центру связи, то есть стратегическому объекту. К нему тут же выпорхнул хозяин магазина — классический угодливый французик с непривычным тогда для советских людей именным беджиком: Жан-Клод какой-то там: «Qu’est-que се vous voulez, monsieur?» («Что мсье угодно?») Взглянул этот «Жан-Клод» в лицо профессора и как-то слегка побледнел — тут же в подсобку заторопился. Мол, очень важный телефонный звонок, вы только не уходите, к вам сейчас подойдут, то да сё. И вся эта трескотня с характерным парижским выговором — просто идеальным. Просто как у потомственных парижан. «Как», потому что в этом «Жан-Клоде» узнал Миньяр одного своего курсанта, выпустившегося лет восемь назад, страшного раздолбая, кстати…)