Остальные же Боги, кроме главного, Перуна, были, по мысли Рыбакова, словно бы отражениями главных персонажей христианской мифологии: Стрибог, имя которого учёный истолковывает как «Бог-отец» или «Старший Бог» и отождествляет его носителя со Сварогом, соответствует, естественно, христианскому «богу-отцу» из троицы.

Сын Сварога (согласно Ипатьевской летописи) Даждьбог воспринимается Рыбаковым как Языческий вариант «бога-сына», Христа. Богородице соответствует Мокошь.

Не хватает «святого духа», но этому, воплощавшемуся в виде голубя (Мат., 3, 16; Map., 1, 10; Лук., 3, 22; Иоан., 1, 32), существу, вполне соответствовал бы птицеподобный Семарьгл. Хорсу же достается незавидная роль некоего «прибога» при Даждьбоге.

Однако же непонятно, с чего победившие язычники стали бы стесняться того впечатления, которое бы могли-де произвести на христиан их древнейшие — а стало быть, в понятиях язычников, самые почтенные! — Боги.

До позднесоветского, застойного «у нас ведь иностранцы бывают!!!» оставалась ещё почти тысяча лет.

Неясно, что могла бы дать язычникам перекройка их мифов по христианскому лекалу — удивляет это стремление, возникающее, как видим, даже у лучших учёных, приписать славянам-язычникам какой-то комплекс неполноценности перед «просвещёнными» иноземцами.

На самом деле это просто чуть более глубокая проработка давным-давно высказанной мысли, что Владимир тяготился-де «неразвитостью», «отсталостью» славянского Язычества и решил подправить его под «правильную» или «прогрессивную» веру.

И, наконец — с кем хотели вести этот немой диспут киевские волхвы, кого боялись спугнуть жизнерадостной нескромностью Рода, космами Бога-оборотня, звериного хозяина Велеса? По моему скромному мнению, никакой самый чудовищный идол не отпугнул бы киевских и приезжих христиан от капища надёжнее, чем его фундамент, вымощенный остатками разрушенной церкви, в том числе — осколками фресок, когда-то изображавших лица святых, богородицы, самого Христа.

Нельзя же допустить мысль о том, что в Киеве X века осталось незамеченным разрушение церкви или новое назначение её обломков. Кроме того, по мысли Рыбакова, «новый русский пантеон был противопоставлен не только византийскому христианству, но и скандинавскому Язычеству, от которого не было взято ничего».

Спрашивается — если не было взято ничего, то в чём же противопоставление? Как говаривал один герой Гилберта Кийта Честертона, «у них не было ничего общего, поэтому им было не о чем спорить».

«В пантеоне нет ни малейших следов воздействия варягов, — продолжает учёный. — Более того, первое сообщение о жертвах Перуну говорит, что именно варяг был обречён в жертву славянскому Богу.

Ни одно из имён славянских Божеств (как вошедших в пантеон, так и не вошедших в него) не находит аналогии ни в скандинавской, ни в германской мифологии: Водан-Один, Тор-Донар, Фрейр-Фрейя и др. неизвестны славянской мифологии и фольклору».

Всё это отголоски той странной «борьбы» с норманнской теорией, которую Борис Александрович и его сподвижники, ученики Грекова, вели ещё с сороковых годов XX века. Странной эта «борьба» выглядит потому, что взгляды «борцов» едва ли не один к одному повторяли взгляды столпа норманнизма XIX столетия П. Погодина. Да никем, кроме как норманнистами, советские учёные из высшей академической элиты просто не могли быть.

Ибо норманнистом, законченным, последовательным норманнистом был не кто иной, как Карл Маркс — а открытое несогласие с основоположником «всесильного, потому что верного» учения в советской науке означало политическую смерть и выпадение из научной деятельности.

Изгнанника не приняли бы и на Западе — там охотно распахивали объятия лишь тем «объективным» учёным, которые повторяли за шведскими националистами XVII века и немецкими учёными XVIII века нехитрую схему: «Варяги — это скандинавы, русь — это шведы, Рюрик и его потомки — норманны, древняя Русь — это Скандославия, или Восточно-Европейская Нормандия — как угодно тому, кто даёт гранты».

Между тем, даже если позабыть, что летопись ясно говорит о варяжском происхождении жителей города Новгорода (кажется, никто не заподозрил викинга в Садко или Буслае?) и располагает Варяжское Поморье «в Кашубах, за Гданьском»; саги отличают варягов-верингов от норманнов и сообщают, что первый норманн, поступивший на службу к императору Константинополя, Болле Боллесон (1021 год) застал там сложившуюся дружину верингов; восточные источники называют варягов-варангов «саклиб ас-сакалиба» — «славяне славян»; а западные авторы именуют варягов-варангов на службе византийского императора «вандалами», как в те времена называли отнюдь не скандинавов и не норманнов, а жителей южного, славянского берега Балтики, то куда, спрашивается, девать то обстоятельство, что среди Богов на капище Владимир, захвативший власть с войском из варяжских наёмников и «людия новгородского от рода варяжска», не поставил ни Одина, ни Тора, ни Фрейю?!

Как отметил покойный ныне учёный и патриот Аполлон Григорьевич Кузьмин, одного этого достаточно, чтобы усомниться в норманнской теории — как в её советской, лёгкой, так и в нынешней (она же трёхсотлетней давности), тяжёлой форме.

Защитники норманнизма — как ни странно, это те же люди, что проявляют столько скепсиса в отношении славянских Богов, на свои построения его уже, очевидно, им попросту не хватает — заявляют, что всё могут объяснить.

Мол-де скандинавы везде проявляли терпимость к местным культам. Хочется полюбопытствовать — ну и что? Между терпимостью к чужому и отказом от своего разница есть, и не маленькая, а скандинавские викинги — это всё же не советские интеллигенты, чтобы не понимать столь элементарных вещей.

Да и где она проявлялась, эта терпимость? Когда норманны грабили христианские церкви на Западе, капища финских племён Биармии на Востоке, мечети в мавританской Испании?

Когда молодой язычник Олаф Трюггвассон в Хольмгарде-Новгороде отказался идти вслед за конунгом Вальдемаром (Владимиром, будущим Крестителем — кстати, и самому Олафу предстояло крестить родную Норвегию) в его храм — «Боги, которым ты кланяешься — тёмные Боги, и я не хочу им кланяться»?

В викингах Дублина, превративших городской собор в капище Чёрного Тора? В норманнах Лейва Счастливого, по ту сторону Атлантики, в далёком Винланде-Ньюфаундленде, почитавших жертвами Тора и Фрейю?

Что до крещёных викингов на службе христианских королей Европы, то из этого ровно в той же степени следует терпимость скандинавов, как из принявших ислам европейских адмиралов на службе султана Сиятельной Порты следует терпимость современников святой инквизиции, Варфоломеевской ночи и Тридцатилетней войны.

Больше того, крещёные викинги умудрились занести своих Богов и полубогов в христианскую Европу.

С капители колонны в церкви Грейт-Канфилл смотрит Один в окружении своих воронов, он же грозно глядит единственным глазом со стены церкви в Кенигслуттере, на стене испанского (!) собора в Сангуесе Сигурд герой-язычник убивает дракона Фафнира и кузнеца-колдуна гнома Регина. И это там, где норманны были вассалами, по сути, служилыми инородцами.