– А что, если я… – очень медленно проговорил Дик, глядя в упор на мистера Крокетта, – если я отвечу вам, что очень сожалею, но объяснять, зачем они мне нужны, не хочу?

– В таком случае вы бы их не получили, – ответил мистер Крокетт весьма решительно, и в его ответе послышалось даже некоторое раздражение и досада.

Дик задумчиво кивнул головой, как бы стараясь запомнить этот ответ.

– Ну, конечно, мой друг, – поспешно вмешался мистер Слокум, – вы же слишком молоды, чтобы распоряжаться своими деньгами, сами понимаете. И пока мы призваны это делать вместо вас.

– Значит, я без вашего разрешения не могу взять ни одного пенни?

– Ни одного! – отрезал мистер Крокетт.

Дик снова задумчиво покачал головой и пробормотал:

– О да, понимаю…

– Конечно, вполне естественно и даже справедливо, чтобы вы получали небольшие карманные деньги на ваши личные траты, – добавил мистер Дэвидсон. – Ну, скажем, доллар или два доллара в неделю. По мере того как вы будете становиться старше, эту сумму можно будет увеличивать. А когда вам минет двадцать один год, вы, без сомнения, окажетесь в состоянии управлять своими делами самостоятельно; разумеется, и мы вам поможем советами…

– И хотя у меня двадцать миллионов, я до двадцати одного года не смогу взять даже сто долларов и истратить их как мне хочется? – спросил Дик очень смиренно.

Мистер Дэвидсон решил было ответить утвердительно, но подбирал выражения помягче; однако Дик заговорил снова:

– Насколько я понимаю, мне можно тратить деньги только после вашего общего решения?

Опекуны закивали.

– И все то, на чем мы согласимся, будет иметь силу?

И опять опекуны кивнули.

– Ну вот, я хотел бы сейчас же получить сто долларов, – заявил Дик.

– А для чего? – осведомился мистер Крокетт.

– Пожалуй, я скажу вам, – ответил мальчик спокойно и серьезно. – Я отправлюсь путешествовать.

– Сегодня вы отправитесь в постель ровно в восемь тридцать, и больше никуда, – резко отчеканил мистер Крокетт. – Никаких ста долларов вы не получите. Дама, о которой мы вам говорили, придет сюда к шести часам. Вы будете ежедневно и ежечасно состоять на ее попечении. В шесть тридцать вы, как обычно, сядете с нею за стол, а потом она позаботится о том, чтобы вы легли в надлежащее время. Мы уже говорили вам, что она должна заменить вам мать и смотреть за вами… Ну… чтобы вы мыли шею и уши…

– И чтобы я по субботам брал ванну, – с глубочайшей кротостью докончил Дик.

– Вот именно.

– Сколько же вы… то есть я буду платить этой даме за ее услуги? – продолжал расспрашивать Дик с той раздражающей непоследовательностью, которая уже входила у него в привычку и выводила из себя учителей и товарищей.

Впервые мистер Крокетт ответил не сразу и сначала откашлялся.

– Ведь это же я плачу ей, не правда ли? – настаивал Дик. – Из моих двадцати миллионов? Верно?

«Вылитый отец», – заметил про себя мистер Слокум.

– Миссис Соммерстон – «эта дама», как вам угодно было выразиться, – будет получать полтораста долларов в месяц, что составит в год ровно тысячу восемьсот долларов, – пояснил мистер Крокетт.

– Выброшенные деньги, – заявил со вздохом Дик. – Да еще считайте стол и квартиру!

Дик поднялся – тринадцатилетний аристократ не по рождению, но потому, что он вырос во дворце на Ноб-Хилле, – и стоял перед опекунами так гордо, что все трое тоже невольно поднялись со своих кожаных кресел. Но он стоял перед ними не так, как стоял, быть может, некогда маленький лорд Фаунтлерой[2], ибо в Дике жили две стихии. Он знал, что человеческая жизнь многолика и многогранна: недаром Мона Сангвинетти оказалась сильнее его в орфографии и недаром он дрался с Тимом Хэгэном, а потом дружил с ним, деля власть над товарищами.

Он был сыном человека, пережившего золотую лихорадку сорок девятого года. Дома он рос аристократом, а школа воспитала в нем демократа. И его преждевременно развившийся, но еще незрелый ум уже улавливал разницу между привилегированными сословиями и народными массами. Помимо того, в нем жили твердая воля и спокойная уверенность в себе, совершенно непонятная тем трем пожилым джентльменам, в руки которых была отдана его судьба и которые взяли на себя обязанность приумножать его миллионы и сделать из него человека сообразно их собственному идеалу.

– Благодарю вас за вашу любезность, – обратился Дик ко всем трем. – Надеюсь, мы поладим. Конечно, эти двадцать миллионов принадлежат мне, и, конечно, вы должны сохранить их для меня, ведь я в делах ничего не смыслю…

– И поверьте, мой мальчик, что мы ваши миллионы приумножим, бесспорно приумножим, и притом самыми безопасными и испытанными способами, – заявил мистер Слокум.

– Только, пожалуйста, без спекуляций, – предупредил их Дик. – Папе везло, но я часто слышал от него, что теперь другие времена и уже нельзя рисковать так, как прежде рисковали все.

На основании всего этого можно было, пожалуй, решить, что у Дика мелочная и корыстная душонка. Нет! Именно в этим минуты он меньше всего думал о своих двадцати миллионах. Его занимали мечты и планы, столь далекие от всякой корысти и стяжательства, что они скорее роднили его с любым пьяным матросом, который расшвыривает на берегу свое жалованье, заработанное за три года.

– Правда, я только мальчик, – продолжал Дик, – но вы меня еще не очень хорошо знаете. Со временем мы познакомимся ближе, а пока – еще раз спасибо…

Он смолк и отвесил легкий поклон, полный достоинства: к таким поклонам привыкают очень рано все лорды во всех дворцах на Ноб-Хилле. Его молчание говорило о том, что аудиенция кончена. Опекуны это поняли, и они, товарищи его отца, с которыми тот вел крупнейшие дела, удалились сконфуженные и озадаченные.

Спускаясь по широкой каменной лестнице к ожидавшему их экипажу, мистер Дэвидсон и Слокум были готовы дать волю своему гневу, но Крокетт, только что возражавший мальчику так сердито и резко, пробормотал с восхищением:

– Ах, стервец! Ну и стервец!

Экипаж отвез их в старый Тихоокеанский клуб, где они еще с час озабоченно обсуждали будущность Дика Форреста и жаловались на ту трудную задачу, которую на них взвалил «Счастливчик» Ричард Форрест.

А в это время Дик торопливо спускался с горы по слишком крутым для лошадей и экипажей, заросшим травой мощеным улицам. Едва он оставил за собой живописные холмы, виллы и пышные сады миллионеров и спустился вниз, как тут же попал в узкие улички с деревянными лачугами, где жил рабочий люд. В 1887 году Сан-Франциско еще представлял собой такую же беспорядочную смесь дворцов и трущоб, как и любой старый европейский город; и Ноб-Хилл, подобно средневековому замку, вырастал из нищеты и грязи обыденной жизни, которая ютилась у его подножия.