Когда Антонина наконец добралась до Реентувки, перед ней предстал призрачный город: летние дачники разъехались, магазинчики закрылись до следующего сезона, даже почта была заперта. Измученная, перепуганная, грязная, она направилась к дому, тускло освещенному и окруженному высокими деревьями, и все здесь пахло так знакомо и безопасно, смесью глинистой почвы, луговых трав и диких цветов, гниющей древесины и сосновой смолы. Можно представить, как крепко обнимала она Рыся, как здоровалась с его няней, как они ужинали гречневой кашей, супом и картошкой, как она разбирала вещи, мылась, тосковала по привычной рутине еще одного лета, не в силах совладать с нервами или унять дурные предчувствия.

В последовавшие затем дни они часто стояли на крыльце, наблюдая за волнами немецких эскадрилий, идущих на Варшаву, – небо темнело от их рядов, ровных, словно шпалеры. Эта регулярность обескураживала Антонину: каждый день самолеты появлялись около пяти утра, а потом еще раз – после заката, и она понятия не имела, кого именно они бомбили.

Местный пейзаж тоже выглядел странно, поскольку до сих пор они не бывали в Реентувке осенью, когда нет ни отдыхающих, ни животных. Высокие липы начали наливаться бронзой, дубы полыхали ржавчиной, похожей на запекшуюся кровь, только клены кое-где сохраняли зелень, и по вечерам желтогрудые дубоносы клевали их окрыленные семена. Кусты сумаха пушистого вздымали вдоль песчаных дорог похожие на оленьи рога бархатистые ветки и конусообразные метелки красных плодов. Голубой цикорий, коричневая тимофеевка, белая ночная фиалка, розовый чертополох, золотистая ястребинка и золотарник рисовали на лугах картину осени, изменявшуюся каждый раз, когда ветер пригибал стебли, словно рука, которая проводит по ворсу плюшевого ковра.

Пятого сентября приехал поездом Ян, лицо его было безрадостно, он нашел Антонину «сильно подавленной и растерянной».

– До меня дошли слухи, что часть германской армии, идущая со стороны Восточной Пруссии, скоро будет в Реентувке, – сказал он Антонине. – Но до Варшавы фронт пока не докатился, и народ постепенно привыкает к авианалетам. Наша армия должна защитить столицу любой ценой, так что мы вполне можем вернуться домой.

Пусть голос его звучал не вполне уверенно, Антонина согласилась с ним, потому что Ян был отличный стратег, и интуиция его обычно не подводила, и еще потому, что сама понимала, насколько легче им будет, если они останутся вместе, поддерживая друг друга, разделяя тревоги и страхи. Было решено возвращаться в Варшаву, но только по железной дороге.

Ночью они погрузились в медленный поезд с затемненными окнами и приехали в город в предрассветный час, когда солнце еще не разлилось по горизонту, в час затишья между ночным и утренним авианалетом. По воспоминаниям Антонины, на станции их ждала повозка с лошадьми, и они поехали домой, завороженные обыденным: безветренное спокойствие, влажный воздух, клумбы с астрами, разноцветные листья, скрипучие колеса, копыта, цокающие по мостовой. На короткое мгновение они, как по волшебству, провалились в довоенное прошлое, погрузились в изначальную безмятежность – война казалась чем-то далеким и нереальным, всего лишь отраженным светом, как у луны.

У главных ворот варшавской Праги, только сойдя на землю, Антонина снова вернулась в реальность, словно разбуженная набатом. Бомбы разворотили асфальт, снаряды выбили большие куски из деревянных строений, колеса пушек перепахали газоны, старые ивы и липы стояли, свесив поломанные конечности. Антонина крепко прижимала к себе Рыся, словно разор вокруг был заразным. К несчастью, зоопарк находился у самой реки, рядом с мостами – первоочередной целью немцев, – и, поскольку тут же был размещен польский батальон, это место было главной мишенью немцев на протяжении нескольких дней. Обходя завалы, они добрались до виллы и изрытого воронками сада. Взгляд Антонины упал на цветочные клумбы, истоптанные конскими копытами, и ей особенно запомнились маленькие и нежные чашечки цветков, вбитые в землю и «похожие на разноцветные слезы».

С восходом, вслед за прибывающим светом, разгорелось сражение. Стоя на переднем крыльце, они с удивлением прислушивались к гулкому эху хриплых взрывов и металлическому щелканью. Вдруг земля задрожала и заходила под ногами, они поспешили в дом, но оказалось, что там трясется все: потолочные балки, полы и стены. Из большого кошачьего вольера неслись стоны львов и рыки тигров, и она знала, что там матери-кошки, «обезумев от страха, хватают своих котят за шиворот и мечутся по клеткам, в тревоге высматривая безопасное место, где можно их спрятать». Слоны бешено трубили, испуганный хохот гиен больше походил на рыдания, которые прерывались икотой, африканские собаки выли, а макаки-резусы, на грани безумия, дрались друг с другом, оглашая окрестности истерическими визгами. Несмотря на суматоху, работники продолжали разносить животным воду и пищу и следили, чтобы засовы были надежно заперты.

В тот налет люфтваффе полутонная бомба разрушила скалу в вольере белых медведей, разнесла стены, ров и ограждения, и перепуганные звери оказались на свободе. Когда взвод польских солдат увидел окровавленных медведей, мечущихся в панике у своего прежнего жилища, их быстро расстреляли. И поскольку испуганные львы, тигры и другие опасные животные тоже могли вырваться на свободу, было принято решение убить самых агрессивных, в том числе и слона Яся, отца Тузинки.

Стоя на переднем крыльце, Антонина прекрасно видела площадку у колодца, где собрались солдаты, которых обступили работники зоопарка, – некоторые из них плакали, другие стояли угрюмые и молчаливые.

«Сколько животных уже убито?» – спрашивала она себя.

Стремительный ход событий не оставлял времени на протест или скорбь, выжившие животные нуждались в помощи, поэтому они с Яном стали вместе со смотрителями по мере сил кормить, лечить и успокаивать зверей как только могли.

«Люди, по крайней мере, могут уложить все самое необходимое и куда-то уйти, что-нибудь придумать, – размышляла Антонина. – А если Германия оккупирует Польшу, что станет с такой уязвимой формой жизни, как наш зоопарк?…Животные в зоопарке в куда худшем положении, чем мы, – сокрушалась она, – потому что совершенно во всем зависят от нас. Перевезти зоопарк в другое место немыслимо, слишком сложный это организм». Даже если война вдруг закончится быстро, последствия будут тяжелыми, говорила она себе. Где они возьмут корм и деньги, чтобы поддерживать зоопарк на плаву? Стараясь не думать о худшем, они с Яном тем не менее закупали дополнительные запасы сена, овса, сушеных фруктов, муки, сухарей, угля и дров.

Седьмого сентября в парадную дверь постучал польский офицер и зачитал приказ о том, что все годные к военной службе мужчины – в число которых входил и сорокадвухлетний Ян – мобилизуются и отправляются на Северо-Западный фронт, а всем гражданским лицам предписано немедленно покинуть зоопарк. Антонина быстро собралась и снова перешла с Рысем на другой берег, на этот раз, чтобы поселиться у золовки в западной части города, в квартире номер три на четвертом этаже дома по Капуцинской улице.

Ночью в маленькой квартирке на Капуцинской улице она услышала новый звук: кузнечные удары германской артиллерии. А где-то женщины ее возраста ходили в ночные клубы и танцевали под музыку Гленна Миллера, под зажигательные мелодии вроде таких, как «Нитка жемчуга» и «Маленький коричневый кувшин». Некоторые танцевали в придорожных ресторанах под новейшее изобретение – музыкальный автомат[7]. Супружеские пары нанимали детям нянек и отправлялись в кино смотреть новинки 1939 года: «Ниночку» с Гретой Гарбо, «Волшебника страны Оз» с Джуди Гарленд, «Правила игры» режиссера Жана Ренуара. Семьи выезжали за город, чтобы любоваться опавшими листьями, есть на праздниках урожая яблочные пироги и кукурузные лепешки. У многих же поляков жизнь обратилась в вязкий ил на дне водоема, из которого выпарилась вода. За время оккупации каждый оказался заключен в реальность, где значение имело лишь самое необходимое, и чтобы его добыть, требовались почти вся энергия человека, его время, деньги и мысли.