Подошла Валя. Платок она сняла, и русые, сведенные в кичу волосы придавали её простенькому личику выражение потерянности.

– Илья Викторович, я должна вам показать… – она потянула Гулевского в смежную, крохотную комнатку, подвела к подвешенным над письменным столом книжным полкам, одна из которых – он сразу увидел – была уставлена его книгами: монографиями, пособиями, из-за которых топорщились юридические журналы с его статьями.

– Не знаю, как быть с этим, – неловко произнесла Валя. – Я съезжаю к маме. У неё лишнего места нет. К тому же я-то не юрист. Костя сказал, что собрал все ваши публикации.

– Отдай в библиотеку, – невнимательно посоветовал Гулевский.

Валя удивилась:

– Удобно ли? Все-таки дарственные.

«Дарственные»?! – Гулевский потянулся к полке. Снял одну, раскрыл, следом, задрожавшей рукой, – другую, наугад – третью. На титульном листе каждой книги стоял авторский экслибрис: посвящение от отца сыну. «Учись, балбес! Наука ждать не станет». Или – «Моему единственному, любимому сыну – с надеждой и упованием», «Костику от отца – свершая, свершишься».

– Что-то не так? – Валя, заметив, как перекосило его лицо, встревожилась.

– Всё так, – прохрипел Гулевский. Всё было так, за одним исключением. Он не дарил книги сыну и не писал посвящения. Все эти надписи сочинялись самим Костей – ещё в школе сын часами старательно копировал отцовский почерк.

– Долго собирал? – он отвёл глаза, чтоб не выдать себя.

– Всякий раз от вас возвращался с новой книгой.

«Всякий раз»… Полка едва вмещала книги, журналы. Меж тем виделись они с сыном мельком, хорошо, если два раза в год.

Гулевский ухватил себя за глотку, чтоб не зарыдать, но почувствовал, что не в силах сдержать подступившую истерику, и – опрометью бросился из квартиры. Что-то крикнула вслед перепуганная Валя, кто-то пытался удержать его в прихожей, но он вырвался. Кто-то – как будто Егор Судин – с одеждой в руке нагнал на улице – и заставил-таки натянуть пальто и шапку. Хотел проводить. Но Гулевский грубо избавился от навязчивого провожатого, забежал в ближайшую подворотню и, более не сдерживаясь, закричал в голос. Кричал, зажимая рот, чтоб не переполошить тёмный, равнодушный к нему двор, и мерно бился головой о крышку помойки.

Ему сделалось воистину худо.

Только что он потерял сына во второй раз. На кладбище он хоронил человека, рождённого от него, но жившего своей жизнью, своими, чуждыми Гулевскому интересами. Было его безумно жалко. Но все-таки то был родной по крови, но чужой по духу человек. И это несколько смягчало горечь утраты. И вдруг оказалось, что всё не так.

Все эти годы рядом метался лишённый родительской любви мальчишка. Пытавшийся добиться от чёрствого, кичливого отца уважения, заслужить его одобрение. И что встречал? В мозгу Гулевского с фотографической ясностью воспроизводились их редкие встречи, робкие фразы сына, собственные язвительные ответы, колкие насмешки. Чванливый самодур, не способный разглядеть родную, трепетную душу. Как же печёт сердце!

Гулевский рванул рубаху, скребанул ногтями по груди, пытаясь вырвать наружу глухую, яростно грызущую боль. Так в поисках глотка воздуха рвет собственную глотку отравленный газом. Если бы мог, Гулевский разорвал грудь, не колеблясь. Но разорвать было нечем, и на теле остались лишь кривые, сочащиеся полосы.

Не желая никого видеть, он уехал на дачу и там с разряженным мобильником затаился. Лишь от одного человека не дано было ему избавиться, – от самого себя. Гулевский знавал боль, но не было хуже этой душевной, корёжащей муки.

Попытался приглушить тоску спиртным. Не помогло. Водка лишь добавляла хмари. Он перестал топить печь. Просто сидел в морозной избе, укутанный в плед, раскачиваясь в кресле-качалке, с рефлектором в ногах. Утонув в безысходности.

На третий день приехала Маргарита. Груженная сумками, ворвалась она с мороза и – будто споткнулась. Гулевский поймал потрясение в её глазах и понял его. Вместо ловкого, ухоженного, крепкого любовника увидела она перед собой одутловатого, в серебристой щетине старика со слезящимися пустыми глазами. Двадцатипятилетняя женщина вдруг прозрела в будущем муже неопрятного, убогого старца. Ужас отобразился на лице Маргариты.

Она тут же оправилась. Заглаживая неловкость, принялась хлопотать: выкладывать продукты, разжигать печь, ухватилась за веник.

Но главное меж ними случилось в ту секунду, когда пересеклись взгляды. И этого было не изменить.

Гулевский прокашлялся.

– Уезжай, Марго, – выдохнул он.

– Гонишь?! – не поверила она.

Он кивнул, – сил лукавить не было.

– Мне сейчас никто не поможет, – кое-как объяснился Гулевский.

– И, пожалуйста, проследи, чтоб никто другой… Ни под каким предлогом.

Маргарита переменилась в лице, но согласно кивнула. Не пререкаясь, оделась и вернулась на станцию.

Лишь на другой день Гулевский сообразил, что уходить ей было некуда. Приехала она под ночь и ушла в ночь. А значит, проторчала до утра на морозной платформе в ожидании первой электрички.

Но это было после. А в тот миг, глядя ей вслед, с удивлением обнаружил, что и в самом деле не хочет, чтоб она была рядом.

Еще через неделю в промозглую дачу ввалился Стремянный.

Стремянный, как до него Маргарита, поразился, как за какой-то десяток дней ушла жизнь из бодрого, переполненного целями и планами энеджайзера.

– Здорово, затворник, – бодренько поздоровался он с порога. – Не довольно ли в скиту пребывать?

Остановил ногой движение качалки, носком оттолкнул подкатившуюся бутылку из-под водки. Гулевский поднял больные глаза.

– Женька! – выдохнул он. – Если б ты знал…

– Знаю. Я видел эти книги и надписи. Ещё… до того видел.

– И ты – понял?! Ведь он же меня перед другими придумывал. Придумывал нормального отца, которого был лишен!.. – взрыднул Гулевский.

Стремянный нахмурился. Оба помнили, что не раз и не два именно с этим пытался он достучаться до товарища и всякий раз пасовал перед брезгливым высокомерием.

– Как же печёт! – Гулевский ухватил руку друга, прижал к груди, будто тот и впрямь мог ощутить пылающий в теле жар.

– Что ж теперь, схиму принять? – буркнул Стремянный, отводя глаза. – Как раз напротив, Илья Викторович, настала пора действовать. Восстановить, чтоб по справедливости… Ты насчет обстоятельств гибели выяснял?

Гулевский не сразу понял, о чём ему говорят.

– Чего там выяснять? Очнется Вадим Седых. Покажет, в каком ларьке эту «паленку» купили. Ну, привлекут торгаша. Котьке-то что с того?

– Котьке, может, и ничего. Хотя как поглядеть… А для нас важно.

Гулевский обозначил вялое движение.