– Она действительно священная для итальянской кухни, ни одно блюдо без нее не обходится. Так же, как и без вина. Так что будем пить?

– Хорошие родственные связи. Тебе виднее.

– Отлично, тогда «Бароло». Лучшее красное вино в Италии. Поверь мне на слово.

– Лучшее? Не верю.

– Конечно, есть еще «Амароне» и «Барбареско», но «Бароло» – это «Бароло».

Скоро камерьери принес вино и разлил его в огромные бокалы. В них слова вырастали в объеме и тянули на роль целого предложения. Случайно оброненное слово в конце фразы, когда не терпится сделать еще глоток, хотя мысль не высказалась, приобретало многогранные ароматы и раскрывалось, становилось сложным, бархатистым, глубоким, как и само вино. Словоблудие, виноделие, чревоугодие – вот три кита, на которых стоит итальянская кухня.

– А правда, что художники много пьют? – посмотрела я на Бориса с улыбкой.

– Не то слово.

– А зачем?

– Для пищеварения, чтобы легче было переваривать происходящее, фантазия-то прет, воображение не справляется, – ответил он мне в том же тоне. Его красивое лицо улыбалось, будто впервые за много дней увидело солнце.

– Это как у подростков, когда мышцы не успевают расти за скелетом.

– Близко. Вообще многое зависит от скелета. Точнее, я хотел сказать – от компании.

– Иногда одиночество тоже хорошая компания.

– Кто бы спорил. Как тебе вино?

– Вкусное и доброе.

– Как точно ты его раскусила. Сами итальянцы сравнивают его с добрым человеком, которого ты узнаешь понемногу.

Пока мы изысканно болтали, в воздухе витал яркий букет итальянских трав. Свадьба запахов, на которую были приглашены лавровый лист и тимьян под пасту, лимон и кунжут под рыбу. Его величество фенхель с грибами, оливками и каштанами, сладкий майоран с соусами и салатами, маринованные каперсы, перец, мелисса и розмарин. Всю эту компанию успокаивал шалфей.

– Какой-то знакомый запах, ты чувствуешь?

– Шалфей.

– Точно, шалфей.

– Прям хочется его съесть.

– Как приправу в чистом виде шалфей не подают, а вот курить рекомендуют – при астме.

– Откуда ты все это знаешь? – продолжала рассматривать необычную обстановку Анна, замечая все новые детали интерьера, вроде медных столовых приборов и бронзовых салфетниц.

– Люблю сочинять на ходу, – улыбался Борис. Все было в его улыбке – и сарказм, и ирония, и самоирония, и шалфей, и базилик.

– А я поверила.

– Верить надо.

– Зачем? – посмотрела на меня через бокал Анна.

– Чтобы жить не было скучно.

А потом был соус бешамель.

Наши слова стали еще теплее, как молоко, которое мы довели до кипения. Мы следили, чтобы оно не убежало. Потом растопили в сотейнике масло, добавили муку, подождали две-три минуты и все это смешали с молоком. Так и мешали, перебивали друг друга на медленном огне, добавляя соль и мускатный орех поцелуев. Наконец соус загустел.

Сыр натерт. Духовки разогреты. Дно формы смазано маслом, там болоньезе и бешамель накрыты нежными слоями теста, которые снова будут залиты соусами и покрыты сыром.

Кухня все сильнее вторгалась в пространство зала, а повар, предчувствуя, что мы уже почти созрели, поставил лазанью в горячую печь, чтобы через тридцать минут подать ее к столу.

– Люблю большие формы, – сделала еще один глоток Анна, глядя в бокал. Произнесенное «Мы» отделилось от «формы» и упало в бокал. «Мы» вдруг стало громадным местоимением с большими перспективами.

– Да, достойный бокальчик. Знаешь, чем отличается хорошая скульптура? Ее форма выдавлена содержанием!

– Глубокая мысль, думаю, она не только к бутылкам относится.

– Нет, не только, – Борис перевел взгляд налево. Вот девушка за соседним столиком. Какой выдающийся у нее лоб, большой, красивый!

– Еще два слова – и я начну ревновать. Думаешь, ум?

– Да, сразу видно, что она умница.

– Но почему же тогда одна?

– Именно поэтому. Каждый талантлив настолько, насколько его недооценивают.

– Ты хочешь сказать, что тебя недооценивают?

– Нет, я считаю, что таланты все одиночки.

– Разве ты одинок?

– Приму за комплимент.

– Но я же с тобой, – улыбнулась, подняв бокал, Анна.

– Но ты же скоро уедешь!

– Я же ненадолго и по работе.

– Вот именно. Век концептуализма, когда идея важнее, чем сам человек. Отсюда и виртуальные миры, в которых мы проводим время. Нам уже не нужно человеческое участие. То есть нужно, но если его нет, человека, то можно заменить образом.

– И каким образом ты меня заменишь? – рассмеялась Анна.

– Образом жизни. Пожалуй, это будет самым эффективным, – выкрутился Борис.

– Твои картины очень образны, но я никак не могу их соотнести с тобой лично. Разглядывала их в мастерской, потом в галерее и не могла понять почему? Ты такой тонкий, яркий, открытый, а картины мощные, мрачные, в себе. Я бы сказала даже – не в себе.

– Я ведь тебе рассказывал, что рисую левой рукой, – засмеялся Борис.

– Нет. Я теперь поняла почему.

– Да, да, потому что я близорук, – он так и не дал закончить мысль Анне. – Многие из художников близоруки, но не хотят носить очков, они так видят. А другие дальнозорки.

– У всех художников плохо со зрением, потому что они так видят, – рассмеялась Анна.

– Точно, – подхватил ее смех своим Борис. – Только одни из них близоруки, а другие – дальнозорки. Близоруким и дальнозорким легче всего быть художниками. Достаточно снять очки – и у них уже свой взгляд на мир.

– Так вот как ты стал художником!

– Угадала. Однажды я решил написать изложение без очков, и получилась живопись, – снова рассмеялся Борис.

– Видимо, получилось неплохо. Получилось, ты так видишь.

– Не только я. Потом я организовал школу, где учились слабовидящие. Они все рисовали без очков. И каждый был художником.

– Я тоже хочу быть художником, но у меня зрение – единица. Думаю, что буду рисовать без образно, – сознательно отделила предлог Анна.

– Художник тот, кто таковым себя считает. Сегодня он не обязан создавать произведение, он может просто генерировать идею и выдать концептуальное решение для данного объекта. Я не слишком высокопарно выражаюсь?

– После второго бокала в самый раз, – улыбнулась Анна и снова взяла в руку бокал, чтобы сделать глоток. – Ты продолжай!