«Мать – это звучит пожизненно». С отбыванием наказания в колонии матерей строгого режима. Через девять месяцев я родила девочку. Назвала ее Римма, в честь Рима, чтобы она напоминала мне о моей любимой мечте. Я еще понятия не имела, что она тоже скоро станет любимой мечтой. Еще меньше я понимала, за что мне такое счастье? За него же не будет никакой награды.

«Мам, мама, мамочка! Мам! Ма-а-ам!» И так по любому пустяку. «Ну ты что психуешь? Она внимания твоего хочет! Постоянно, а как ты хотела? Она же по факту безотцовщина, ты для нее Родина. Забудь про себя, теперь только когда вырастет!» Она готова залезть на меня. Что поделаешь? Сирота: ни бабушки, ни дедушки. Хочется просто тишины хотя бы иногда. Но нет – «мам, мам, мам!»

Римма была частью меня, во время беременности и после рождения, даже когда она спала в отдельной кроватке, даже когда она играла одна, даже когда она бегала по детской площадке, она все время возвращалась в меня. Конечно, как всякой матери мне хотелось, чтобы она играла как можно дольше, как можно дольше оставляла меня непричастной, но с другой стороны, вечная тревога по поводу отсутствия такой дорогой части меня говорила, что часть эта, эта деталь, была самой дорогой, самой необходимой в машине под названием «мать, мамочка, мам», стоило только обнять, прижать, вдохнуть.

Придется опять смотреть кино, где все матери ухожены, одеты, живут практически своей прежней жизнью. Анна любила этот сериал, и все на зоне его любили. Там женщина-мать цвела. Всем хотелось быть на нее похожей. Досуг, друзья, праздники. Иногда ребенок и вовсе пропадает из кадра. Он не по годкам самостоятельный, наверняка спит в детской, пока мама гуляет с гостями. Мама постоянно путешествует, ходит в кафе, не драматизирует, скорее наоборот, романтизирует – знакомится с мужчинами, ищет настоящего, в общем, ни в чем себе не отказывает. Она отдыхает, и я вместе с ней, пока на горизонте не появится: «мам, мам, мам». Ненавижу. Жду этот крик и ненавижу. Сейчас это крик дочери Бориса – предателя. От предательства до преданности один шаг. Стоит только обнять малышку, и к ней возвращаются черты того Бориса, которого я любила.

* * *

Глядя на мой большой живот, атмосфера смилилась, мне даже предложили эпидуралку, но я отказалась, не доверяла я здесь никому. Акушерка взрослая, опытная, с умными руками, говорила, где нажать, где дышать, где тужиться. Без лишних сантиментов, не спеша, медленно повернула плод и вытащила его на свет божий, который кричал от неожиданности, что его так резко сорвали. «Девочка!» – положила она мне ее на грудь, когда та немного успокоилась. «А глазищи-то! Редко кто так открыто смотрит в первый день. Красавицей будет». Роды – сплошной монтаж, будто в магазин за куклой сходила, но вместо этого купила неприхотливое растение, теперь просто поливай и радуйся свою розу или орхидею. Выкуси – фикус. «Не верю, до сих пор не верю, что я на такое была способна». Рядом со мной теперь часть моей плоти, привязанность такая, что не только на кухню, а в туалет и душ первое время приходилось отпрашиваться у своей совести. Пеленки, подгузники, груди по очереди, потом уже смеси, пюре, погремушки. Двое – уже семья, какой-никакой, а дом. И нечего шляться, где попало. Постоянные разговоры с самой собой:

– Как же я устала!

– Соберись, тряпка. Это же твоя дочь. Она любит тебя.

– Она меня любит?

– Да, в отличие от тебя.

– Ты хочешь сказать – мне не хватает самолюбия?

– Самолюбия хватает, себялюбие хромает.

«Люблю ли ее я? Люблю. Но какой меня за это ждет приз? Никакого. Почему мамочке никто не сказал, что приза не будет?» Иногда я действительно ее любила, со страшной силой, а иногда готова была убить. Это было похоже на любовь к Борису. С одной стороны, я всеми руками-ногами не хотела верить, что он меня сдал, с этой стороны Луны я любила его, а с другой – ненавидела. С той стороны он был предателем. С другой стороны Луны еще никто и понятия не имеет, настолько ли она темная. Любовь плохо представляла себе это понятие. Она как вещество в химии, не бралась из ниоткуда и никуда не девалась. Она просто была, и она постепенно перетекала в любовь к Римме.

Прогулки были той кислородной маской, которая вдыхали в меня жизнь. Они вытаскивали меня из рутины, пока сами не стали рутиной. Площадки с качелями, каруселями и прочей ребятней. Спасал свежий воздух, в котором можно было переброситься с кем-то камнями с души, а может быть даже сыграть партию в камешки, выложив целую гору этих камней из самых потайных карманов и карманчиков. Я заметила за собой новую привычку – быть откровенной, хотя бы самой с собой. Я научилась слушать.

На прогулке легко можно было найти, с кем поговорить. В основном это были такие же мамаши, как и я. Мы топтали павшую листву, лужи, потом снег, бывших, мечты. Я играла эту роль до того момента, пока не встретила на одной из прогулок вполне себе счастливую маму – психолога, которая раз за разом, встреча за встречей раскладывала мне все мамские проблемы, пока те не разложились и не превратились в тлен.

Качу коляску по парку. Она в коляске не сидит – орет так, что облака врассыпную. Самая запара – одевать. Как вспомню, так вздрогну. Я постоянно вздрагиваю от одной мысли, что сейчас начнется. Сама в поту, а Римма за свое: «Неудобно!» – выучила одно слово и давай его эксплуатировать как меня: «Неудобно» – и попробуй что-нибудь на нее надень. В кофте жарко, носки колют, а к моменту шапки и варежек уже истерика со слезами. Сама в мыле, в пене, в ярости. Еле оделись, а ей уже надо обедать и спать.

Все это объясняла мне позже психолог, с которой я познакомилась на прогулке: ребенок все просчитывает наперед, вплоть до цвета носков, и не дай бог ты не угадала, в чем идти, куда и зачем. Действительно, падает на землю и орет. Беру Римму на руки, чтоб поднять и поставить – сгибается, как говорящая кукла, которая умеет кричать, опять падает и орет. Кошечки и собачки не работают. Не отвлечь. Успокаивается, только когда я угадываю направление ее навигатора… Назад идти сил у Риммы нет, орет, несу на руках. О, моя спина, мои руки… Думала, что на следующий год будет легче, будет ходить сама, будем гулять пешком, мне будет легче. Что-то легче не становится. Дома падает на пороге и рыдает, рыдает, визжит и опять рыдает… Я тоже падаю рядом, смотрю в потолок. Зона. «Когда же все это закончится?»

«Никогда» было мне ответом. Я посылала все на три буквы, становилось немного легче. На зоне я научилась материться. Хорошо, что Римма меня не понимает. Хотя, может, и понимает, оттого, что слова эти весят значительно больше других слов, и они, как ни странно, действуют. Магия.

* * *

Временами накрывает особенно, кричу, крою на чем стоит свет, если доводит. Может быть, это своего рода разрядка. К вечеру обычно разряжены все батарейки, день на закате, надеваем пижаму, последние конвульсии, выгибания, крики. Пришлось ответить. Вспомнить про соседей, которым отдам ее, если не успокоится. И тут. Настойчивый звонок в дверь. Обычно я не открываю. Потом стук. Смотрю в глазок. Сосед стоит в майке и трусах. Думала, что-то случилось. Главное, Римма притихла. Открываю.