Между прочим, звериный характер допотопных обитателей этих мест незримым образом передается и местным жителям, населяющим алуштинскую долину. Будучи зависимыми от курортников, приезжающих сюда в недолгие летние месяцы, они ссорятся между собой за лишнего человека, и, кажется, готовы перегрызть горло соседу, лишь бы наполнить свои курятники и клетушки доверчивыми отдыхающими. Впрочем, курортников приезжает сюда все меньше и меньше, так как в дикой страсти к разрушению и насилию, унаследованному от первых обитателей этой долины, алуштинцы разрушили здесь все, что могли, и превратили цветущую долину в мрачные и бесконечные развалины. Любой приезжающий сюда может увидеть вместо уютных пляжей и бухт сплошные забетонированные берега, усыпанные искусственной галькой, и тяжелые мрачные буны, придавившие своей тяжестью на многие десятки километров всю береговую полосу с цветущей природой, некогда богатым подводным миром, существовавшими еще недавно каменными хаосами и античными храмами, от которых теперь ничего не осталось. Алуштинские речки местные жители тоже одели в бетон, а крепость Алустон, с которой когда-то начался город, попросту уничтожили, и построили на ее месте очередной безликий санаторий. Независимых и культурных людей, которые видят все эти ужасы, в Алуште не жалуют, и всеми способами отравляют им жизнь, вынуждая или кончать с собой, или бежать отсюда без оглядки, куда глаза глядят. В саму же Алушту со всех сторон устремляются пришлые люди, не знающие местной истории и не любящие ее, напоминая этим приход сюда в допотопные времена диких и страшных зверей, отвергнутых миром и Богом. И потому ничего не изменилось в Алуште с тех пор, и наиболее правильным переводом названия этого города есть древнееврейское слово «Алуш», что означает «Место Диких Зверей».

В незапамятные времена, когда появились на земле первые люди, они жили по восемьсот и более лет, ибо такой срок был положен им Богом. Но все же и они умирали, – кто своей смертью, прожив отпущенные им Создателем годы, кто в результате несчастных случаев, болезней, войн, и даже убийств, ибо количество зла на земле возрастало год от года, и она уже не напоминала прекрасный зеленый сад, библейский Эдем, в котором некогда гуляли Адам и Ева. Тогда пришла нужда хоронить в земле своих мертвецов, но земля сначала не хотела их принимать, и людям с землей пришлось заключить специальный завет, чтобы открыла она наконец свое лоно, и приняла в него страшный прах тех, кто уже никогда не сможет открыть глаза.

– Хорошо, – сказала земля на многочисленные просьбы людей, молящих позволить хоронить в ней своих мертвецов, – я разрешу вам делать это, но только до тех пор, пока не останется на мне места, где могли бы вы копать свои могилы, и опускать в них умерших от разного рода бедствий, убийств и болезней. Как только не останется на мне больше места для ваших могил, как только покроюсь я ими от края и до края, от одного конца и до другого, так сразу же и возвращу вам всех тех покойников, которых вы в меня опустили. Устраивают вас эти условия, или нет, и согласны ли вы, бренные люди, заключить со мной этот страшный завет?

– Согласны, – ответили обрадованные люди, – ибо случится это еще не скоро, если случится вообще, ведь нас на земле так мало, а земля так велика, что не скоро еще покроется нашими могилами от края и до края, и не останется на ней места, чтобы хоронить умерших своей смертью и погибших разными другими способами.

И земля заключила с людьми этот страшный завет, терпеливо год за годом и столетие за столетием принимая в себя их мертвецов, и позволяя выкапывать в себе глубокие и скорбные могилы, которые со временем зарастали травой забвения. Шли годы, проходили тысячелетия, род людской размножился на земле чрезвычайно, покрыв ее от одного края и до другого, возводя на ней прекрасные города с храмами, дворцами и разного рода жилищами. И точно так же чрезвычайно распространилось на земле зло, убийства и войны, пришли на землю голод и страшные болезни, которые выкашивали на ней людей миллионами, и заполняли ее скорбными и бесчисленными кладбищами, счет которым давно уже был потерян. Нет, кажется, на земле места, где хотя бы однажды не хоронили кого-нибудь, и очень часто прекрасные и цветущие города стоят на месте забытых кладбищ, а дома людей устраиваются на фундаментах заброшенных склепов. Давно уже забыли люди, увлеченные новыми идеями и новыми проектами, о своем страшном завете с землей, но земля все помнит, и ведет скрупулезный подсчет каждой своей пяди, зная, что пядей этих осталось совсем немного, и когда не будет больше на ней места, где хотя бы один раз не копали могилу, и не хоронили кого-нибудь, она откроет все свои тайны и мрачные кладовые, и возвратит людям кости всех их дорогих мертвецов. Ибо каждый мертвец, хотя бы кому-нибудь, хотя бы раз в жизни, но был дорог. Тогда не смогут больше люди жить на земле, ибо некуда будет ступить из-за обилия черепов и костей, которые вдруг, в одночасье, в одно мгновение, появятся из-под земли, и возопят люди, простирая руки к небу, и умоляя Господа Бога убить их, ибо жить в бесконечном склепе размером с землю станет им невыносимо. И воскресит Господь Бог всех когда-либо умерших, восставших ныне из-под земли, и будет судить вместе с живыми, и воздаст каждому по делам их. И воздаяние это назовется Страшным Судом, который придет, когда закончится долготерпение земли, и завет между ней и человеком утратит свою силу.

Не просто так появился Иван-Дурак в русских селеньях, а были на то свои особые причины. Как-то, лет примерно триста, а может быть и побольше, назад, сидел в шинке на самом краю русской земли беглый крестьянин по прозвищу Ивашка Босой. Был он балагур, сплетник и бабник, был много раз бит своим барином, много раз убегал от него, но потом или сам возвращался назад, или его ловили, и приводили насильно к хозяину. Да и хозяин у Ивашки Босого, надо прямо сказать, был вроде него самого: тоже самодур, сплетник и бабник, и тоже надоел соседям своим не меньше, чем ему самому и остальным крепостным беглый крестьянин. Видимо, оттого, что чувствовал барин Ивашки Босого некое сходство со своим непутевым холопом, он и не наказывал его за побеги особо строго. Так, посерчает немного, покричит, постучит ногами, посечет на конюшне в назидание другим, а потом нальет чарку водки, и отпустит беднягу на все четыре стороны. А бывало, что и не одну стопку водки нальет, а даже две, или три, и целый вечер сидит с ним на крыльце барского дома, и поет грустные песни, отчего крестьяне только головою качают, да говорят, крутя пальцами около лба:

– Был у нас один скоморох, а теперь стало два, и какой из них двоих больше на припадочного похож, неизвестно.

Это они оттого так говорили, что не знали еще, какое прозвище будет вскоре у Ивана Босого и его друга-барина, которого, кстати, тоже звали Иваном. Не простым, а Федоровичем, но ведь на то он и барин, чтобы его по-имени, по-отчеству величать.

Итак, значит, сидел в шинке на самом краю русской земли беглый холоп Ивашка Босой, в который уже раз сбежавший от своего Ивана Федоровича. Сидел, и от нечего делать пел песни, потому что на водку денег у него не было, а выпить, как все, очевидно, догадываются, ему хотелось до смерти. И так он расположил к себе сердце сурового шинкаря, который никому за просто так водки не наливал, и оттого имел потайную кубышку, набитую и медью, и серебром, и кое-чем даже получше, а также красавицу-дочку и сварливую мегеру-жену, – так он расположил к себе сердце прижимистого шинкаря, что тот, не утерпев, подошел к нему с огромной бутылью в руках, и налил беглому полный стакан.