К тому времени, как мне исполнилось тринадцать, меня стал несколько раздражать этот ритуал с посещением тигров. Возвращаясь из зоопарка домой, мы постоянно встречали разных знакомых, в том числе и с детьми моего возраста, которые давным-давно уже перестали ходить куда бы то ни было в сопровождении старших. Я видела, как мои ровесники сидят в кафе или курят на тротуаре у входа в парламент. Меня они, конечно, тоже замечали, запоминали эти встречи и потом, хотя и довольно беззлобно, высмеивали в школе тот факт, что я до сих пор гуляю с дедушкой. Однако их шутки и насмешки не давали мне покоя, постоянно напоминая, что я в плену у некоего надуманного ритуала, который мне самой отнюдь не казался таким уж необходимым. Я тогда еще не понимала, насколько он важен, причем не только для меня.

Почти сразу после начала войны городская администрация закрыла зоопарк. Как было сказано, из соображений безопасности, дабы не допустить того, что случилось в Зобове, будущей столице нового государства, непосредственно соседствовавшего с нами на юге. Там какой-то студент колледжа взорвал в зоопарке у торгового лотка бомбу и убил шесть человек. Закрытие зоопарка было, по мнению администрации, превентивной мерой, призванной защитить столицу и ее население, хотя на самом деле это лишь усилило панические настроения и страх перед явно преувеличенным могуществом врага. Закрыли, впрочем, не только зоопарк, но и недавно переименованную Национальную библиотеку. Автобусы в столице тоже ходить перестали.

Закрытие зоопарка нарушило отправление того ритуала, к которому я привыкла с детства, хотя уже была более чем готова отказаться от него, но особой тревоги не вызвало. В глубине души все мы, в том числе и столичная администрация, были уверены, что война где-то далеко, в семи сотнях миль от нас, так что осада столицы вряд ли возможна. Ведь это как раз нам удалось застигнуть врага врасплох. Все знали, что воздушного налета можно не ждать, потому что наши войска еще полгода назад захватили и авиационный завод, и испытательный аэродром в Маране, но городские власти по-прежнему требовали соблюдения комендантского часа и обязательного затемнения с десяти вечера — просто на всякий случай. По-прежнему выпускались листовки с предупреждениями о том, что вражеским шпионом может оказаться любой. Вы столкнетесь с ним где угодно, так что вам совершенно необходимо внимательно пересмотреть список ваших друзей и соседей, прежде чем решиться опять встретиться с кем-либо из них в излюбленной кофейне. Ведь в случае обнаружения среди ваших знакомых предателя или шпиона именно вам придется отвечать за то, что вы вовремя не донесли на него властям.

С одной стороны, жизнь продолжалась. С другой — шестеро или семеро ребят из нашего класса исчезли практически мгновенно, без предупреждения, не попрощавшись, точно всеми гонимые беженцы. Однако я по-прежнему каждое утро тащилась в школу, положив в сумку завтрак. Даже когда по бульвару с грохотом шли танки, направляясь к границе, я сидела у окна и решала задачки. Война была для меня чем-то незнакомым и очень далеким. Взрослые члены моей семьи не хотели, чтобы я понапрасну тревожилась. Я и сама не придавала особого значения этой войне. У нас в школе по-прежнему были уроки рисования и музыки. Мы все так же встречались с Зорой, пили кофе, праздновали дни рождения и ходили по магазинам. Мой дед по-прежнему вел свой семинар, посещал свою больницу, каждое утро ходил на рынок за фруктами и мыл яблоки с мылом, прежде чем срезать с них шкурку. Ему, правда, порой приходилось по шесть часов простаивать в очереди за хлебом, но об этом я узнала только значительно позже. Моя мать по-прежнему носила с собой слайды — она преподавала в университете историю искусств, — а бабушка смотрела классические старые фильмы с Кларком Гейблом и Вивьен Ли.

Удаленность боевых действий и вправду создавала иллюзию нормальной жизни, однако новые правила, введенные властями, привели к такому отношению к войне, которое администрацию вовсе не устраивало. Ей хотелось создать жесткую систему управления, вызвать панику, которая в итоге обеспечила бы послушание, но вместо этого возникло существенное ослабление общественной дисциплины, а порой и сущее безумие. Тинейджеры плевать хотели на комендантский час. Они нагло парковали свои автомобили на бульваре, машин по десять в ряд, и всю ночь пили, устроившись прямо на капотах. Пьянство было повсеместным. Хозяин мог, например, закрыть свой магазин на обеденный перерыв и отправиться в пивную, а потом три дня оттуда не возвращаться. Или, придя, скажем, к дантисту, вы вполне могли застать его сидящим на крылечке в одной майке с бутылкой вина в руке, и вам приходилось либо составить ему компанию, либо развернуться и идти домой. Сперва все, правда, было относительно невинно — до того, как несколькими годами позже начались грабежи, а потом военные окончательно взяли власть в свои руки. Казалось, люди, сами того не сознавая, устроили себе праздник, стоя плечом к плечу на пороге страшной беды.

Дети моего поколения тогда еще не доросли до понимания этой ситуации, не столкнулись лицом к лицу с инфляцией, из-за которой вскоре родители стали посылать нас в булочную, сложив деньги чуть ли не в тачку, а школьники, не скрываясь, начали выменивать блузки и рубашки прямо в вестибюле школы. Война в первые шестнадцать месяцев казалась нам чем-то почти нереальным, и это время стало для нас, подростков, невероятно привлекательным, ибо мы обрели полную возможность предаваться анархии, не опасаясь того ужасного, что творилось где-то там, далеко. Нас не особенно тревожили слухи о том, что в трех сотнях миль от нас у девочек, вынужденных постоянно сидеть в бомбоубежищах, менструации начинались чуть ли не в семь лет. В столице война попросту еще не коснулась нас, зато мы обрели право пользоваться преимуществами военного положения. Когда родители говорили: «А ну, быстро в школу!», вполне нормально звучал такой ответ: «А зачем? Ведь война идет». Так вместо школы мы отправлялись, скажем, на берег реки. Если родители подкарауливали тебя, когда ты в три утра прокрадывался в дом, а от твоих волос прямо-таки разило дымом костра, только заявление «так ведь война идет» мешало им, насмерть переволновавшимся, оторвать твою глупую башку. Когда соседи сообщали, что ты с приятелями занимался на бульваре черт знает чем и при этом не самым изящным образом свисал с края крыши дома, родителям нечего было возразить на твое наглое заявление, что, мол, идет война и все мы в любой момент можем умереть. Наши родители чувствовали себя виноватыми перед нами, а мы вовсю пользовались их чувством вины, не задумываясь о нравственной стороне своих поступков.

Но школа, несмотря на все усилия, не сумела сохранить привычный распорядок, предотвратить разрушительное воздействие войны. Какой бы далекой ни была эта беда, мы замечали ее приближение по внезапному исчезновению своих соучеников, по нехватке книг и учебников и… по отсутствию свиных зародышей даже в специализированных магазинах. Нам с Зорой они уже тогда были позарез нужны для биологических опытов. Мы рассчитывали осуществить несколько так называемых базовых вскрытий и определить, как воздействуют на различные органы те или иные химические вещества, однако никаких реактивов купить было невозможно, а драгоценные свиные зародыши оставались заложниками в чьих-то лабораториях, где-то за бесконечно менявшимися границами новых государств. Тогда мы занялись физикой, без конца создавали электрические цепи из проводов и миниатюрных лампочек или оставляли старые монеты под дождем, чтобы они как следует проржавели, а потом кипятили их с солью и пищевой содой, желая снова отчистить. В распоряжении у нас имелось несколько схематических изображений вскрытой лягушки, которые мы постарались хорошенько заучить. Совершенно необъяснимым образом мы где-то разыскали нижнюю часть конской ноги вместе с копытом, распиленную вдоль и помещенную в высокий прямоугольный сосуд с формальдегидом. Эту конскую ногу мы с Зорой без конца рисовали по памяти, пока не решили, что вполне можем прооперировать любую лошадь, если у нее возникнут какие-то проблемы с копытом. В основном же с восьми утра до четырех часов дня мы занимались тем, что читали друг другу вслух.