голову и теперь касалась лбом его плеча. Зато всего, почти всего остального касалось ее тело. И это было чем-то абсолютно новым и, кажется, счастьем.

Вик уснул. Все-таки уснул, и ему снилась Нора. Как будто она была здесь, на даче. И словно им больше ничего не мешало оставаться вдвоем столько, сколько хочется. Во сне она была еще красивее, чем в жизни. И Вик не сомневался, что она его любит. Любит по-настоящему, до капельки, до ниточки, до выдоха и вдоха. И он ее тоже любил. И прикасался и к ее одежде, и к ней осторожно-осторожно. Как будто иначе они бы разбились или исчезли как утренняя дымка над рекой.

Но чем прекраснее был сон, тем больнее оказалось пробуждение. В прямом смысле больнее. От неудобной позы, в которую он зачем-то упаковал себя. У Вика ныли плечи и бедра, а в голове будто стучал запущенный кем-то метроном. И, конечно, рядом не было Норы. И он, как назло, в ту же секунду вспомнил, что ее больше вообще не было. По крайней мере, в его жизни.

Он разрыдался. Прямо там, на кровати. Кажется, до этого в последний раз он плакал в третьем классе, когда ветеринару не удалось спасти подобранного Виком на дороге котенка. Ветеринар честно предупредил, что у котенка чумка и что его не спасти. А Вик все уговаривал попытаться и совал смятые деньги. Ветеринар пытался. Но у него не получилось. На глазах у Вика котенка начали бить судороги, а потом Вик увидел, как с черно-белой шкурки сползла единственная, наверное, оставшаяся у котенка блоха. На мертвых блохи не живут.

Он все решил, когда утро разбавило ночь и темнота показалась жидким синеватым чаем. Это было твердое решение. Может, странное. Может, таившее в себе миллионы опасностей, понятных и непонятных пока еще. Но оно было принято, и Вику стало легче.

Небо оказалось чистым, холодным и очень высоким. Вик собрался быстро, стараясь не смотреть на родительские вещи. Потому что как только взгляд падал на отцовскую куртку или мамин халат, Вик чувствовал в горле такой комок, что хоть вой. Плащ-химзащиту на чердаке он все-таки нашел, хоть сначала думал, не получится. И отцовские высокие сапоги для рыбалки нашел тоже. Надевать сейчас не стал, упаковал в пакет, а пакет – в большой туристический рюкзак. Хорошо, что у отца все это было. И газовый баллончик, и плитка, и металлический термос, и еще множество походных мелочей.

Вик, стиснув зубы, отсортировал то, что могло пригодиться в первую очередь, и тоже сложил в рюкзак. Остальное оставил на даче в столе, до лучших времен. Или до лучших людей, которые сюда явятся вместо него. Вик вовсе не был уверен, что он вернется. Зачем ему дача? Выть от тоски?

Ему и городская-то квартира была теперь не слишком нужна. Он знал, что придет туда один раз – точно. А насчет остальных очень сомневался.

* * *

На берегу Илга все было неправильно. Трава росла выше деревьев, а деревья торчали карликовыми кронами, упираясь в соседние. И никому не хватало места. Вода бежала, серая, мутная, будто разбавленная грязью и молоком. Вик подумал, что если свалится, то уже не выплывет. Значит, нужно крепче держаться за ветки и стебли и не подходить к обрыву. Ничего, папоротников полно и не на обрыве. Они предпочитают сырые низины, а не песок и высоту.

Вик продирался через кусты и траву, не чувствуя, что под ногами. Кажется, трава и грязь. В одном особенно топком месте грязь обхватила левый сапог как щупальца невидимого чудища, а Вик, не успев ничего понять, вытащил босую ногу и босой же ступней уперся в переплетенные стебли. Боль обожгла. Словно он встал на тлеющий алым уголь. Сначала она коснулась кожи, потом за мгновенье проникла вглубь и расползлась по ноге чудовищными витыми стержнями. Вик застонал и чуть не упал. Хорошо, что держался за ветки. Хорошо, что был готов ко всему.

Он знал, что пользоваться фонарем на берегу Илга опасно, особенно в эту ночь. Но все-таки вытащил из кармана тонкую металлическую трубку и передвинул рычажок. Там, где минуту назад стояла босая нога, извивалась черная гадина. Вик точно не знал, насколько она ядовита. Видимо, не как кобра. Иначе он бы уже не смотрел ни на гадину, ни на укус на ноге. Но, может быть, ему оставалось не так уж долго на все это смотреть. Яд замедленного действия – тоже та еще дрянь.

Вик вытащил пузырек с универсальным противоядием, зубами стянул пробку и сделал большой глоток. Горечь разлилась во рту, но это была знакомая горечь. Нужная сейчас больше всего на свете.

Легче стало через несколько секунд. Боль в ноге превратилась в тонкие подергивающие нити, которые увидеть было невозможно, а вот почувствовать – запросто. Страх тоже куда-то ушел. Вернее, Вик только сейчас почувствовал, до какой степени его скрутил этот страх еще пару минут назад, а теперь и дышать, и шевелиться было почти легко.

Гадину он убил. Мог бы не убивать, но подумал, что встретиться с ней еще раз сегодня – выше его сил. Конечно, их могло быть на берегу много, но Вик слышал, что выползают и нападают на людей только самые голодные, спятившие от долгой бескормицы, а их единицы.

После у него тряслись руки и не хотелось уже ничего: ни цветущего папоротника, ни возвращаться к кордонам. Но он посидел на какой-то коряге, предварительно обстучав ее палкой, чтоб никто не выполз втихаря, руки перестали дрожать, мысли в голове больше не плясали, и глаза привыкли к странноватому освещению пасмурного весеннего дня.

Сапог Вик вытащил и снова смог идти по-человечески. Только теперь смотрел внимательнее под ноги и наступал на сплетения стеблей осторожнее. Он прошел метров двести, когда увидел сияющий на высоте его роста белый огонь.

Не очень-то и большой шар, может, сантиметров пять в диаметре, переливался так, что заломило глаза. Вик подошел совсем близко, осмотрел листья и понял – да, это папоротник. Тот самый, цветущий в одну-единственную ночь на берегу Илга.

Вик вытащил из рюкзака металлическую коробку, надел рукавицы и тихо, но отчетливо произнес стишок-оберег:

– Илг, храни меня от бед,

Я – не завтрак, не обед

Тем, кто бродит по лугам,

По лесам и берегам.

Я – не маг и не колдун,

Не несу тебе беду,

Память Илга берегу

Я на левом берегу.

И