заявление, будто участники собора „иных (каких?) свидетельств Нектария на Артемия не бросили, потому что Нектарий на Артемия иные (какие?) свидетельства привел".

Главный „доводчик" на заволжского старца ушел с собора с позором, но у иосифлян была еще целая обойма лжесвидетелей и шпионов. В основном их состав поставил конечно же Троице-Сергиев монастырь. Его бывший игумен Иона донес, будто Артемий „говорил хулу о крестном знамении, будто нет в нем ничего…". Обвиняемый отрицал свою вину, но судьи постановили „в том верить Ионе", не привлекая других свидетелей!

Затем троицкий келарь Адриан Ангелов донес, будто Артемий говорил еретические речи в Корнилье-ве монастыре, в келье игумена Лаврентия: „Петь панихиды и обедни за умерших - в том помощи нет, тем они муки не избудут". Зная, что собор все равно постановит „верить Адриану" (даже не пытаясь расспросить Лаврентия), Артемий не удержался от объяснения своих взглядов, отличных и весьма опасных для позиции (и доходов!) официальной церкви. Он говорил „про тех, которые жили растленной жизнью и людей грабили, - что когда после их кончины начнут петь панихиды и обедни, Бог тех приношений не приемлет", такие злодеи не спасутся от мук! Собор постановил, что, отнимая у богатых мерзавцев надежду откупиться от Страшного суда (а у церкви - деньги), Артемий впадает в ересь и должен быть наказан.

Третий троицкий монах - Игнатий Курачов подал письменный донос о слышанных им рассуждениях Артемия про канон Христу и акафист богородице. Суть их, как пояснил Артемий (ибо из доноса ничего нельзя было понять), состояла в том, что многие молятся праздно, поют „Иисусе сладкий" - а исполнение Христовых заповедей считают горьким, поют „радуйся, чистая", - а сами чистоту не хранят. Это здравое рассуждение, почти буквально повторяющее мысли Максима Грека, послужило поводом к обвинению, что Артемий „про Иисусов канон и про акафист говорил развратно и хульно!".

Отводя все новые и новые обвинения, Артемий считал необходимым скрывать овои взгляды. Так, кирилловский игумен Симеон письменно донес царю, что, когда „Матвея Башкина поймали в ареси, Артемий молвил: „Не знаю, что такое ересь; сожгли Курицына и Рукавого, и ныне не ведают, почему сожгли!" На очной ставке Артемий отрекся от своих слов о казненных новгородских еретиках, но игумен Симеон представил свидетеля - монаха Никодима Брудкова. Артемий вынужден был сказать, что не помнит, „так ли про новгородских еретиков говорил; я-де новгородских еретиков не помню и сам не ведаю, за что их сожгли; наверное, я говорил, что это я не знаю причину сожжения и кто их судил, а не то, что они (судьи) не знали (за что казнят)".

Открывать собору в полной мере свои взгляды значило обречь себя на верную смерть. Артемий это отлично понимал и старался спасти себя и товарищей, многие из которых были схвачены и судимы на том же соборе (их „дела", к сожалению, не сохранились). Так, когда Артемия вели из Кремля в темницу, он увидел своего ученика монаха Порфирия, которого вели в другое место заключения. „Благослови, отче!" - воскликнул Порфирий, и Артемий, скрывавший связь с Порфири-ем, не мог отказать ему в благословении. Это было доложено собору и поставлено Артемию в большую вину, тем более что краткий разговор единомышленников оказался весьма многозначительным.

„Отстаивать ли мне крепко свои взгляды против судей?" - спросил учителя Порфирий. „Молчи, отче! - ответил Артемий. - Наше дело плохо, сейчас не время спорить, и я молчать готов". - „Я хочу все-таки стоять спорно", - сказал Порфирий. „Молчи!" - произнес Артемий, и узники разошлись.

Давая совет молчать, говоря, что ныне не время спорить, Артемий заботился прежде всего о товарищах. Об этом говорят два его обширных письма, написанных во время суда. Антиеретический собор длился долго, общение между подсудимыми сурово пресекалось, за ними тщательно следили. И все же, используя каждый удобный момент, закованный в кандалы и брошенный в темницу, старец урывками писал, ободряя и поддерживая товарищей по несчастью. Одно послание он адресовал группе заключенных, другое - сидящему отдельно человеку, надеясь, что они смогут обменяться этими „писанийцами". На случай, если это не удастся, Артемий повторял основные мысли в обоих посланиях.

Имен или каких-либо примет своих адресатов Артемий ни разу не назвал, но для него лично письма, превратившиеся постепенно в обширные трактаты, представляли смертельный риск. Заполучив эти письма, освященный собор, безусловно, отправил бы автора на костер, как человека, с поразительной смелостью восставшего против господствующей церковной организации. Но Артемий руководствовался иными соображениями, чем личная безопасность: он выполнял свой моральный долг любви к ближнему, на деле воплощая проповедуемый им христианский идеал. Самые ранние из известных в России писем человека, судимого за убеждения, опирались на многовековую христианскую традицию и если не по форме, то по сути могли бы стать манифестом сотен тысяч будущих товарищей Артемия по несчастью.

Одно из писем Артемий начинает цитатой из Второго послания апостола Павла коринфянам (1:1 - 7), просто и наглядно показывая товарищам значение их борьбы за истинное христианство. „Не хочу не видеть, братья, - пишет русский литератор, - что мы в скорби, что мы отягощены свыше сил и почти не надеемся жить. Но сами в себе мы несем отрицание смерти, ибо, не надеясь на себя, уповаем на Бога, оживляющего мертвых, который от совершенной смерти избавил нас и избавит, если есть воля его. Молитесь и вы за меня, ибо мне и жить с Богом, и умереть приобретение. Надеюсь, что не заставит нас Бог искуситься больше, чем сам подаст нам сил". Именно своим любимым детям, но не рабам Господь посылает многие муки, „они плачут - а мир смеется, они сетуют - а мир умащается, они постятся - а мир наслаждается; они днем трудятся и ночью себе на подвиг бдят, в тесноте, трудах и волнах скорби - а иные пребывают в трудах страстей своих; одни гонимы от людей - другие в бедах страстей от бесов; и сколько их было изгнано, сколько убито…". Никогда путь господней любви не был легким, на нем не найти покоя и сладкой жизни.

Испытания на пути правды неизбежны, и пострадать за нее - великое благо. Распятие и смерть самого Христа, страдания апостолов и мучеников - великие символы тернистого пути к спасению человека. „Путь Божий - крест повседневный есть". Так уж повелось, что борцов за правду, носителей истинных Христовых заповедей, мало, а последователей лжи много: „Если бы вы были от мира, - говорит Артемий товарищам словами Христа, - мир своих любил бы;