Третья угроза — молодежь: «Центральный Комитет считает необходимым обратить внимание всех партийных организаций на имеющиеся у нас крупные недостатки в работе с молодежью. Нельзя пройти мимо того, что среди некоторой части студенчества имеют место нездоровые настроения, высказываются неправильные взгляды на нашу советскую действительность. За последнее время в ряде высших учебных заведений Москвы, Свердловска, Каунаса, Таллина и некоторых других городов были прямые антисоветские и националистические выступления.

На состоявшейся недавно комсомольской конференции политехнического института в гор. Свердловске с провокационной, враждебной речью, направленной против советского общества, против политики партии и правительства, выступил студент Немелков, поддержанный группой демагогов. Присутствовавшие на конференции заместитель секретаря парторганизации института т. Веселов, секретарь Кировского райкома т. Баев и секретарь Свердловского горкома партии т. Осипов заняли трусливую позицию и не дали отпора Немелкову и распоясавшимся демагогам.

Активизировали свою деятельность антисоветские, националистические элементы среди студенческой молодежи Литвы и Эстонии. Этими элементами выдвигаются требования буржуазно-националистического порядка, всячески разжигается национальная рознь, одобряются действия венгерских контрреволюционеров, высказываются предложения о ликвидации комсомола и замены его националистическими молодежными организациями. Имеются случаи, когда среди студентов распространяются антисоветские листовки. Эти враждебные вылазки не всегда пресекаются и получают должную политическую оценку со стороны партийных организаций.

На партийном собрании Ереванского университета отдельные! коммунисты выступили с антипартийными заявлениями, под предлогом осуждения культа личности ставили под сомнение правильность политики партии и правительства, протаскивали националистические взгляды»[45].

Таким образом, постановление фиксирует четыре угрозы: коммунисты-ревизионисты, вольномыслящие интеллигенты, молодежь с оппозиционными идеями, национализм[46], который проявляется и в трех вышеуказанных группах.

Казалось бы, зараза выявлена и должна быть искоренена. Но в 60-70-е гг. мы будем встречать снова и снова все эти компоненты, которые окрепнут, усложнятся, найдут новые пути борьбы за расширение рамок легальной свободы. Власть метала громы и молнии, но не могла выкорчевать то, что осуждала — только пропалывать.

* * *

Сторонники либеральной идеологии стремятся доказать, что изменения коммунистического режима в 50-60-е гг. носили поверхностный характер, что режим оставался тоталитарным, враждебным свободе также и в период «оттепели», когда в сравнении со сталинистскими временами мало что изменилось.

Публицист Д. Быков доводит эту точку зрения до абсурда, до примитивного мифа, сводя всю «оттепель» к нескольким месяцам 1956 г., после чего у Быкова наступает «реставрация» (получается — восстанавливается сталинский режим), приостановленная ненадолго в 1962 г. (Солженицына опубликовали!)[47]. На либерального публициста не угодишь: июньский пленум 1957 г. — «реставрация», фестиваль молодежи и студентов с его культурным шоком — «реставрация», расширение социальных прав, поэзия Политехнического и Маяковки — реставрация, реставрация, реставрация.

«Простое высказывание любых альтернативных официально „утвержденным“ коммунистическими олигархами взглядов в 1950-е гг. по-прежнему трактовалось как опасное государственное преступление»[48], — утверждает современный либеральный историк В.А. Козлов. Так уж и любых? Мы все время будем сталкиваться на страницах этой книги с высказыванием взглядов, которые возмущали коммунистическую олигархию, но за которыми вовсе не следовало преследования за «опасное государственное преступление». «Власть ни на йоту не расширила пространства для высказывания альтернативных взглядов, но ликвидировала риск уголовного преследования для тех, кто не выходил за рамки дозволенного»[49], — настаивает В.А. Козлов. В этой позиции очевидно противоречие. С одной стороны, свобода высказываний при Сталине и Хрущеве оценивается В.А. Козловым как одинаковая («ни на йоту не расширила»). С другой стороны, при Хрущеве можно было спокойно высказываться в некоторых рамках, которых при Сталине просто не существовало. При Сталине свобода легальных высказываний альтернативных взглядов = 0. При Хрущеве — некоторая положительная величина, больше нуля. Это — бесконечно больше, чем ноль. А мы увидим, что пространство таких высказываний, за которым не следовало уголовного наказания, уже при Хрущеве значительно вырастет. Отличие эпох Сталина и Хрущева как раз в том и заключается, что власть легализовала альтернативные взгляды, создав рамки пространства свободы.

Впрочем, противореча себе, В.А. Козлов вскоре замечает: «словом, абсолютное большинство населения страны могло теперь вздохнуть свободно и даже позволить себе вольность легкого фрондирования. Один-два шага за границы дозволенного, если они сопровождались соблюдением коммунистических ритуалов и необходимыми „молитвами“ о верности социализму, стали теперь допустимым риском, игрой с властью, которая могла и не закончиться тюрьмой, если ты успел вовремя вернуться в очерченные коммунистическими правителями рамки, если ты научился правильно понимать политические сигналы и намеки. Эта новая социальная ситуация могла восприниматься как освобождение только по сравнению с временами сталинского террора, когда даже лояльность к власти не давала человеку почти никаких гарантий…»[50] Ну слава Богу, хоть в сравнении со сталинскими временами освобождение признает и В.А. Козлов. Что же, любое освобождение относительно. Но современные либеральные авторы видят освобождение не там и не в том, где оно действительно происходило. Для них высказывание социалистических взглядов уже само по себе — несвобода, даже если человек искренне им привержен и атакует режим «с молитвами» социализму, а не либерализму.