Она все верно рассчитала — духовник Феофил встал на ее сторону сразу, без всяких оговорок, призвав и других священников не покрывать грех. Ермила промолчал, а вовсе не поддержал княгиню, как он сейчас пред ней здесь расписывал, и только Яков причитал, настаивая дождаться князя.

— Отчаянная, ой, отчаянная ты, светлейшая, — прикрываясь ладонью, прятала улыбку Фекла.

— Место свое пусть знают, — выдохнула Настасья, — завтра на торг меня сведешь, как обещалась.

Ночью в полной тишине, собираясь отойти ко сну, Настасья услышала перешептывание под дверью. Два женских голоса, особо не стесняясь, перемывали ей кости:

— Оно, конечно, Желанке поделом, уж больно нос драла, но эта-то, кто такая, чтоб против князя идти?

— Отец, говорят, у этой Настаськи колдуном был, княгиню почтенную опоил да обрюхатил…

Такого оскорбления отцу Настасья стерпеть не могла и, вскочив с лежанки, разъяренной волчицей рванула к двери, в темноте торопливо нащупала холод железной ручки, дернула, вылетая из горницы… В пустом проеме перехода никого не было, лишь светец, вставленный в витое кольцо, дарил тусклый круг света. Настасья пробежала вдоль бревенчатой стены, завернула за угол — никого.

«Черт, колдун? Да как им здесь не совестно?! Отец мой союза с Всеволодом ищет, чтобы вместе силы копить, от ворогов отбиваться, руку им, нищим, протягивает, а они ту руку кусают, — Настасья побрела назад, босые ноги чувствовали летающий вдоль пола сквозняк. — Коли слуги так болтают, стало быть, и князь так же думает, оттого и мной брезгует, а, стало быть, зря я здесь молодость свою гублю, отцу от союза моего выгоды-то и нет. Враг нам Всеволод».

Настасья еще долго ворочалась, не в силах уснуть. Радость от маленькой победы угасла. Сейчас молодая княгиня чувствовала к Всеволоду презрение, а его пригожее лицо и зимние очи лишь раздражали. «Враг он нам», — с этой мыслью она погрузилась в тревожный сон.

Поутру маленькая княжья семья без хозяина собралась в трапезной за широким столом. Настасья, подложив подушечки, пристроила с собой и Ивана:

— Ложку держать может, пусть с нами ест, — улыбнулась она, подмигивая Прасковье.

— А батюшка не забранится? — опасливо глянула на дверь девочка, будто там уже стоял Всеволод.

— Да только рад будет, да, сынок? — вручила Настасья большую ложку Ивану.

— Да, — громко выкрикнул он и засмеялся, первый раз, не улыбнулся слабенько, а заливисто рассмеялся колокольчиком.

— Может поправится? — с надеждой посмотрела на брата Прасковья.

— Конечно поправится, кашу-то за двоих начал есть.

За седмицу Прасковья первый раз заговорила с Настасьей. Каждое утро они встречались за трапезой. Настасья неизменно дружелюбно улыбалась и вела неспешный рассказ: какое у нее в Черноречье было житье-бытье, какие колты[2] девки на торгу покупают, какой узор на рушники кладут, как Масленицу провожают, да пироги какие на Пасху пекут. Говорила и говорила то, что ей самой было бы интересно послушать. Прасковья угрюмо молчала. Когда Настасья спрашивала: «А как у вас?», девочка отворачивалась, словно и не к ней обращались. Но вот за столом появился Ивашка, стукнул пару раз ложкой по столу, размазал по всему лицу кашу, довольно облизывая губки, и Прасковья ожила, заворковала над братцем и даже один раз улыбнулась мачехе.

Настасья взбодрилась и осмелилась предложить:

— Прасковьюшка, а не хочешь со мной да Феклой на торг сходить? Фекла говорит, княже нам серебра оставил, прикупим чего-нибудь? — она замерла, ожидая ответа девочки.

Но та ответить не успела, в трапезную, расталкивая холопок, влетела Сулена. Щеки на крупном лице теперь были не румяными, а насыщенно бордовыми, повой неряшливо сдвинулся, приоткрывая растрепавшиеся седые пряди.

— Куда ты прешь?! — вбежала за ней Фекла. — Эй, кто-нибудь, гридней кличьте!

— Куда надо, туда и пру, — широкой мужской ладонью отшвырнула Сулена ключницу.

Настасья, осознавая угрозу, осталась сидеть, только заслонила собой Ивашку и жестом указала Прасковье отойти в сторонку. Девочка торопливо отбежала в угол.

— Глядите, княгиней она сидит! Да кто ты такая, чтобы княгиней нашей зваться? — заорала Сулена, — Дочь колдуна треклятого!

— Мой отец, князь Чернореченский, в чародействе никем замечен не был, — спокойно произнесла Настасья.

— Князь Чернореченский? — раскатисто захохотала Сулена. — Да какой там князь? Думаешь, мы здесь не знаем, что ты дочь боярина бежского. А и боярина ли? Неизвестно какого роду-племени, сам себя боярином объявил. Тебе не в княгинях сидеть, а в монастыре грехи родителей твоих распутных отмаливать!

— Врешь ты все! — поднялась Настасья. — Язык твой грязный. Я дочь князя Димитрия, — сначала кровь отхлынула от щек, а потом вернулась обжигающим потоком, меж лопаток потекла тонкая струйка пота.

— Так ты не знала? — с наслаждением хохотнула Сулена, прочитав потрясение на лице княгини. — Мать твоя, Улита Бежская во вдовах загрустила да с дядькой[3] сына своего Ростислава спуталась, все говорят, дядька тот колдуном был, опоил ее зельем приворотным. Колдуна этого распутного добрые люди убили, а княгиня тяжко разродилась и померла, а братец твой Ростислав, по детскому недоразумению, решил, что мать от Димитрия Чернореченского нагуляла, тот на ловы как раз приезжал. Братец тебя и велел «отцу» спровадить. А Димитрий с княгиней Еленой тебя пожалели и дочерью своей нарекли, только ты от того княжной не стала, гнилое семя доброго плода не даст, — Сулена, словно околдованная мороком, все вещала и вещала, и ядовитые слова расползались по чистой трапезной как гадкие тараканы. — А чем ты дочери моей лучше, моя дочь от венчанного брака на чистом ложе зачата, а ты?

В комнату, наконец, влетели гридни, Фекла махнула рукой, и они, не церемонясь, подхватив Сулену под руки, поволокли из трапезной, но та не сдавалась, и упираясь ногами, продолжала орать:

— Не тебе хозяйкой здесь сидеть, князь уж другой обещался, достойного боярина дочери, по рукам уж ударили, а тут князь Чернореченский весть прислал, клятвопреступником князя Всеволода сделал. Да за хорошей невестой свататься едут, а дурная сама сватов присылает.

Бывшая нянька все кричала и кричала, этот грубый, похожий на мужской бас голос еще долго стоял в ушах. Настасью пошатывало.

— Сядь, сядь, светлейшая, — подхватила ее Фекла. — Вот, кваску хлебни, — ключница силком воткнула хозяйке чарку с квасом.

— Вы все так здесь думаете? — прошептала Настасья.

— Да дурное быстро разносится, — Фекла подняла на руки притихшего Ивашку. — Какая нам разница, чья ты там дочь, ты наша княгиня, пред Богом венчанная. Бог, чай, поважнее князей будет. И кто княгиню не приемлет, — громко крикнула она в распахнутую дверь, — тот против Господа идет! А ты, — ключница резко оборотилась к Прасковье, — врагам отца потакаешь, мачеху не принимая, на их поле сеешь.